— Так че надо, лярва? — добродушно спросил Чалый, застегивая ширинку.

Оля начала издалека: сперва сообщила, что она девушка из хорошей семьи и порядочная, затем — что зарплата у нее маленькая, да и ту отбирает муж (но обручального кольца у нее не было), что жизнь дорожает, короче говоря — "сто долларов или двадцать граммов золотого песка", подытожила она.

Чалый смотрел на недавнюю партнершу по оральному акту в полном недоумении.

— Сто долларов или… — Она не успела договорить — оглушительный пинок сапогом заставил ее отлететь в угол; на лбу незадачливой вымогательницы побагровев, выступил отпечаток каблука.

Непривычный звук заставил отвлечься и вторую пару — Малина был на полпути к оргазму, и развернувшаяся сцена вызвала временную импотенцию.

— Че несешь, лярва, какой песок? Базар фильтруй, сука! Я тебя по шею в песок закопаю, как в фильме "Белое солнце пустыни", — смотрела небось?

Видимо, перспектива быть вкопанной по шею в мерзлую землю Февральска так сильно впечатлила Олю, что она тут же сжалась и заскулила.

Но Чалый уже завелся, и остановить его было нельзя никакими силами: наверняка в этот момент даже командир ментовского спецназа МВД «Алмаз», созданного специально для усмирения взбунтовавшихся уголовников, беспомощно развел бы руками.

— Слышь, я не понял, — грубо обратился он к Малине, — че она такое несет? Какой песок? Какие еще баксы? Чтобы я, бедный студент, «скрипкам» (так на жаргоне называют минетчиц) еще и лавье отстегивал? В падлу, бля, скажи, Малина!

Малина, явно недовольный таким поворотом событий, угрюмо молчал.

— Вот и Малина говорит, что в падлу, — наступая на сидевшую в углу парикмахершу, произнес Чалый; в этот момент в руках у него очутилась острая опасная бритва — та самая…

И тут Олина подруга Люда совершила единственный в своей жизни подвиг. Вскочив и опустив задранную на грудь юбку, она воскликнула:

— Да что вы себе позволяете, негодяи?! — Рука парикмахерши описала резкий полукруг, и вытянутый палец наманикюренным ногтем пребольно царапнул Иннокентия по щеке; показалась кровь, и Астафьев от этого озверел окончательно и бесповоротно.

Резкое движение остро заточенной бритвы — и из разрезанного рта незадачливой заступницы брызнула кровь, опрыскав грязные портьеры; на лице Люды появилась какая-то странная, очень широкая улыбка, и улыбка эта с каждым взмахом руки Чалого делалась все шире и шире…

Глаза Оли тут же округлились, но все-таки инстинкт самосохранения превозмог и чувство страха, и дружеские симпатии к порезанной подруге: Дробязко-старшая, подорвавшись, стрелой метнулась к двери — размягченные сексом и насилием Малина и Чалый даже не пытались ее догнать.

Еще одно движение бритвы — на этот раз по белоснежной шее, — и ярко-алый фонтанчик горячей артериальной крови брызнул на затертые обои. Люда, царапая наманикюренными ногтями пол, хрипела под батареей.

— Все, забираем весь одеколон и сматываемся по-быстрому, — приказал Астафьев. — А то она, чего доброго, в ментовку ломанется…

На этот раз — не в пример продмагу! — Малинин действовал четко: рассовав по карманам телогрейки флаконы с одеколонами, лосьонами и жидкостью для химической завивки волос, он даже вытащил выдвижной ящик стола, но денег не обнаружил, потому как они с Чалым были сегодня первыми клиентами парикмахерской.

— Сматываемся, — Чалый уже застегивал клифт, — давай, давай…

Дважды повторять не пришлось…

Китаец с необычным и немного смешным для русского уха именем Ли Хуа, сидя в утепленном вагончике, по старой привычке чесал тощие сухие ягодицы. В вагончике царствовал утонченный аромат тухлых яиц и гнилой селедки — столь непривычной для русского обоняния, но такой желанной для наследников Поднебесной.

Ли Хуа — маленький, желтенький, с будто бы приклеенной к лицу улыбкой, с козлиной бородкой, делавшей его немного похожим на героя сингапурских боевиков-каратэ, и жидкой косичкой на затылке — задумчиво смотрел в окно; вьюга разыгралась не на шутку, и эта задумчивость как-то не вязалась с его дежурной улыбкой, тем более что улыбаться особенно-то поводов и не было…

Впрочем, все по порядку: этот Ли Хуа, вне сомнения, был тут, в Февральске, личностью выдающейся: известность ему принесла торговля дешевым китайским ширпотребом и подозрительной тушенкой с изображением Великой Стены на этикетке.

Все местные малолетки при одном только появлении узкоглазого коммерсанта бледнели и подобострастно улыбались: так уж получилось, что иных источников появления модного тряпья тут, в глубинном поселке, почти не было — не считая командированных и возвратившихся с Большой земли отпускников. И, само собой, очень-очень многие местные особи женского пола были готовы на все, лишь бы стать обладательницами каких-нибудь замечательных вещей: полупрозрачных кружевных трусиков, рвущихся под грубыми и нетерпеливыми лапами любовников в первую же ночь знакомства; мутно-алой помады, от которой обычно трескались и зудели губы; презервативов, которые, во-первых, исходя из антропометрических различий между дальневосточными чудо-богатырями и азиатами, были маленькими, пригодными лишь в качестве напальчников, а во-вторых — совершенно ненадежными: акушеры местного роддома поговаривали, что именно из-за них в Февральске резко возросла рождаемость.

Кстати говоря, дочь местного милицейского начальника Василиса Игнатова и тут оказалась проворней других: пару дней назад она, прослышав об очередной партии товара, забежала в вагончик и под каким-то предлогом предложила выгодную, с ее точки зрения, бартерную сделку: один минет — одни кружевные трусики (ведь ей так хотелось поразить воображение старшины Петренко!).

Однако возмущенный китаец, продолжая вежливо улыбаться, отверг наглые сексуальные притязания, после чего был обозван «голубым», на что Ли Хуа совсем не обиделся: так оно и было на самом деле.

Уроженец маленькой деревни, что недалеко от городка Лиманьчжань, что в дикой провинции Внутренняя Монголия, Ли Хуа сызмальства пристрастился к однополой любви. В Китае мужчин больше, чем женщин (хотя в провинции Внутренняя Монголия лошадей Пржевальского больше, чем и тех и других). В Китае, строящем рыночный социализм, планируется абсолютно все — и рождаемость в том числе, не более одного ребенка на семью. Суровые демографические условия в стране победивших реформ Дэн Сяопина ставят всякого китайского гражданина перед нелегким выбором: либо искать удачи среди свято верящего в коммунистические догмы противоположного пола (что зачастую гораздо труднее, чем поймать лошадь Пржевальского), либо мужеложство, к чему Ли Хуа и обратился в десять лет и с тех пор ни разу не изменив своей натуре, благо во Внутренней Монголии этому придавались даже секретари провинциальных комитетов компартии (между прочим, первым мужчиной маленького Ли стал школьный комсомольский функционер).

Никто в поселке не помнил, как, когда и при каких обстоятельствах появился он тут — то ли через Амур переплыл, то ли бежал в шестидесятые годы от "культурной революции" Мао, то ли просто бедный студент московского вуза после окончания курса возвращался домой и был высажен ревизорами на полустанке…

Впрочем, никто об этом и не задумывался, а так же и о том, чем мог заниматься этот китаеза в свободное от фарцовки время…

Не меняя выражения лица, Ли Хуа пригнулся и извлек из-под стола электроплитку, сковородку и несколько сырых куриных яиц: обычно в минуты скверного настроения он ел и этой привычке не изменил и на сей раз.

Спираль плитки мгновенно накалилась, и Ли, бросив на закопченную сковородку замороженный кусок оленьего жира, разбил несколько яиц — по вагончику распространился удушливый, тошнотворный запах падали, но китаец только просиял: токсичные пары, иному напоминавшие бы одновременно и об атаке немцев при Ипре в 1918 году, и о газовых камерах Освенцима, его приводили в состояние истинного блаженства. Что поделаешь — такова национальная кухня великой соседней страны; и уж если чужая душа — потемки, то чужой желудок — потемки еще большие.