Весной 1988 года в западногерманской прессе были сообщения о поставках нами химоружия в Ирак. В августе 1988 года в США стала распространяться информация о возможном сотрудничестве между СССР и Сирией в производстве химоружия. При этом делались ссылки на визит в Сирию начальника химвойск Пикалова В.К.

В самое последнее время в США стали активно распространяться сообщения о создании в КНДР военно-химического потенциала с использованием в качестве средств доставки изготовленных по нашей лицензии ракет. Как следует из сообщения нашего посольства в Пхеньяне, эта информация не лишена оснований. Наконец, американцы стали связывать нас с созданием в Ливии объекта по производству химического оружия…

Теперь уже не вызывает сомнения, что осенью 1988 года мы помогли ливийцам организовать противовоздушную оборону вокруг создававшегося ими объекта по производству химического оружия. Если за другими сообщениями о нашей причастности к военно-химической деятельности других стран есть хоть какая-то доля правды, то это, конечно, серьезно подрывает доверие к нашим неоднократным заявлениям о том, что мы никогда и никому не передавали химического оружия, не размещали его за пределами своих границ и выступаем против его распространения…

Поэтому возникает необходимость еще раз посмотреть, не даем ли мы каких-либо поводов, пусть самых мелких, для обвинений в наш адрес».

Кто потерял Восточную Европу?

Бытует мнение, что неопытного Шеварднадзе легко обводили вокруг пальца ушлые западные дипломаты. Но ведь переговоры он вел не в одиночку, рядом всегда находились профессиональные дипломаты.

— Дипломатия Шеварднадзе была нашей общей дипломатией, — говорил мне Александр Александрович Бессмертных, который сменил его на посту министра. — Мы ведь персоницифируем внешнюю политику для облегчения труда историков… Он работал рука об руку со всем аппаратом министерства, и основные идеи, например, что «наша безопасность зависит от безопасности других», — это мы сочиняли вместе.

Эпоха второй половины восьмидесятых годов в дипломатии была блистательной, и это позволило стране безболезненно выйти из холодной войны, считает Бессмертных. Это был период творческой и активной дипломатии. Многие дипломаты были воодушевлены новыми возможностями, которые открылись с приходом Шеварднадзе в министерство. Если бы у него было дипломатическое образование, что-то он, вероятно, видел бы тоньше, но суть, основы ремесла он освоил хорошо. Только со стороны кажется, что вся работа дипломата — ходить на приемах с бокалом шампанского и вести светские беседы. Дипломатия — зверски сложная работа.

Многие люди, знавшие Шеварднадзе, отмечали, что Эдуард Амвросиевич проявил большие способности к дипломатии, чем можно было предположить. Он умело вел переговоры, был терпелив, находил компромиссы. Человек неординарный, с сильным и тонким умом, с кавказским магнетизмом, он использовал эти качества для приобретения друзей и нейтрализации врагов.

— Если бы можно было показать записи его бесед, вы бы почувствовали, как тонко он их вел, — говорил Бессмертных. — Стиль Шеварднадзе совершенно не был похож на стиль Громыко. У него были свои находки, свои способы убеждать собеседника. Я могу еще раз сказать, что Шеварднадзе — один из выдающихся политиков второй половины XX столетия, человек, который очень много сделал для нашей страны и которого несправедливо обвиняют в том, что его политика не дала результатов.

— Принято говорить, что политика Шеварднадзе была политикой сплошных уступок, что он отдал Восточную Европу, потому что интересы России ему были безразличны. Вы согласны с такой оценкой? — спросил я Бессмертных.

— Нет. Шеварднадзе был абсолютно советским партийным деятелем, и не думаю, что он считал, будто главное для него — обеспечить интересы родной Грузии.

Что касается Восточной Европы, то вариантов было два. Либо мы силовыми методами не позволяем Восточной Европе выйти из Варшавского Договора, либо мы признаем собственные интересы этих государств и пытаемся соотнести их с нашими интересами.

— Только кажется, что мы всем могли руководить в Восточной Европе, а на самом деле мы не контролировали ситуацию, — говорил мне Бессмертных. — У политики каждой страны есть своя логика и динамика. Если бы мы пытались силой помешать развитию событий, против нас восстал бы весь мир. Восточная Европа все равно взорвалась бы, и нашей стране был бы нанесен огромный ущерб.

Из Восточной Европы в любом случае войска надо было выводить. Вопрос состоял в том, как уйти — со скандалом и с кровью или более или менее разумно, не рождая новую волну ненависти и не дожидаясь, когда начнут стрелять в спину. Горбачев и Шеварднадзе не довели дело до кровавой драки. Не сожгли мосты, оставили возможность для новых отношений.

ГДР погибла не в результате дипломатии Шеварднадзе. В тот момент, когда было принято решение открыть границу между двумя Германиями и восточные немцы хлынули на Запад, социалистическая Восточная Германия фактически перестала существовать. Все, что происходило потом, было лишь юридическим закреплением наступивших перемен.

Политические оппоненты Шеварднадзе упрекали его за то, что он слишком часто говорил своим западным партнерам «да», а надо было почаще произносить «нет». Но профессиональные дипломаты не считают, что министр был слишком уступчив. Когда партнеры никак не соглашались с предложением, в разумности которого Шеварднадзе был уверен, он проявлял жесткость и неуступчивость.

— Когда шли переговоры о судьбе Германии, — вспоминает Сергей Тарасенко, — немцы предложили вариант, который нас не устраивал. Ночью шли переговоры в рабочей группе. Утром министру доложили, что по ключевому вопросу согласия нет. Как быть? Эдуард Амвросиевич спокойно говорит: передайте, что, если не будет найдено решение, я на встречу не поеду. И через десять минут наше предложение было принято.

Иногда очень слабые позиции, даже вничью свести трудно, а он еще умудрялся одерживать победы за столом переговоров… Но прибегать к таким методам можно только тогда, когда это действительно необходимо.

— Эрих Хонеккер, когда еще существовала ГДР, обратился к нам с просьбой не выпускать советских солдат из казарм — они так одеты, что позорят старшего брата, — вспоминает Тарасенко. — Генеральный секретарь ЦК СЕПГ просил покрасить казармы, заборы. А наших солдат либо приодеть, либо держать в военных городках.

До Шеварднадзе вопрос, откуда брать средства, ни Министерство иностранных дел, ни Министерство обороны не интересовал: будет решение политбюро, будут и деньги. А Шеварднадзе стал спрашивать: есть ли на это деньги? Надо ли, скажем, создавать все то оружие, которое хотят иметь военные? Как можно тысячами выпускать танки, но не строить жилье для танкистов?

Советские дипломаты не привыкли задавать вопросы: зачем и почему? Они исполняли инструкции. Шеварднадзе просил сформулировать: а в чем именно состоит реальный интерес нашей страны? Каковы наши цели и какую цену мы готовы заплатить за их достижение? Бесплатно ведь ничего не бывает.

Он часто ставил своих помощников в тупик. Доставал бумагу и спрашивал:

— А почему мы такую позицию занимаем?

Все удивленно пожимали плечами:

— Да мы всегда ее занимали.

Шеварднадзе качал головой:

— Это не ответ. Вы мне объясните, есть ли в этой позиции смысл. Она нам выгодна? Это в наших интересах?

Трудность Шеварднадзе состояла в том, что ему в быстро менявшемся мире не хватало времени на размышления. Время мчалось, как скорый поезд. Надо было успеть произнести свою реплику, прежде чем занавес опустится. При этом Шеварднадзе был достаточно осторожен. Горбачев, как президент, был куда свободнее в действиях.

Скажем, когда шел процесс объединения Германии, Горбачев на встрече с американским президентом Джорджем Бушем-старшим согласился с тем, что единая страна сама решит, хочет ли она состоять в НАТО. Народ имеет право выбирать, с кем ему быть. Буш был доволен. Шеварднадзе и Фалин, тогда секретарь ЦК КПСС по международным делам, встревожились.