Негреющее солнце слепило и до рези в глазах отражалось от снега. Теплолюбивый Глеб натянул перчатки.

Он молчал, боясь признаться даже Корнееву, что он чувствовал. Впервые ему казалось, что впереди его ждало огромное будущее! Пусть даже пока это будущее ограничивалось временем до следующей, уже не кажущейся такой смертоносной сессии.

Свобода вдруг проявила себя во всем. В пронзительно-солнечном дне и чистом, холодном воздухе. В еще не вытоптанном, высоком снеге на обочинах. В предстоящих каникулах, наконец…

– Теперь можно и в Эрмитаж, – предположил Глеб.

– Пойдем! – обрадовался Корнеев.

В рюмочной Глеб купил две кружки пива и вяленой рыбы.

– Я остаюсь, – приподнял он кружку, когда приятели уселись в дальнем углу.

– Я тоже, – не понял Корнеев.

– В Питере, – пояснил Глеб и хлебнул из кружки.

На дворе стояла середина марта, а зима продолжалась. Даже зная об этом петербургском явлении, Глеб все равно был обескуражен. И вроде бы ему сейчас не было дела до своей родины, но холода заставляли не раз и не два вспоминать тамошний, весенний март. Здесь же март был еще одним зимним месяцем, отличием которого от других были, пожалуй, только необычно длинные, полноценные дни.

После каникул Глеб с энтузиазмом принялся за учебу. Оказалось, что распланированного времени, уходящего на учебу, тратится раза в полтора меньше, чем раньше. Для того же, чтобы не нагонять программу, надо было просто от нее не отставать. Эти простые правила Глеб с удивлением постиг только спустя полгода занятий.

В бытие, как известно, определяющем сознание, появились неожиданные плюсы. И первый плюс нового бытия заключался в том, что Глеб стал с легкостью отказываться от общажных застолий. Сперва только потому, что следующий день вполне мог оказаться потерянным для учебы и кошелька. Потом выпали и субботние посиделки – они вдруг стали отдавать бессмыслицей.

Те же лица. Те же разговоры. Даже та же, что и в первые месяцы, тоска по дому у некоторых из субботних собутыльников. Глеб стал потихоньку ненавидеть и не понимать такую тоску, особенно ту, что приходила к обитателям общежития в периоды затянувшегося плевания в собственный потолок. Глебу заниматься этим стало просто некогда. Потом его ненависть перекинулась с абстрактной тоски на ее носителей.

Эти жители могли месяцами не выходить за рамки маршрута «дом – нститут». Если маршрут не был востребован, как, например, в воскресенье, вылезали на улицу они разве что в магазин. При этом даже не пили – для пьянства тоже нужна какая-то примитивная активность и, как ни парадоксально, жизнелюбие.

Они лежали на своих постелях, как фараоны в саркофагах, разве что частенько поднимались, чтобы выйти в коридор и покурить.

Даже мечтали вовсе не о великом. Если их спросить, о чем они думают, можно было бы услышать такое:

«Если бы у меня были деньги…»

Деньги почему-то не появлялись.

В марте они с Корнеевым посетили Музей артиллерии. Вернее, хорошо знающий экспозицию Слава провел Глебу целую экскурсию по залам кронверка. Через неделю впечатленный артиллерией Глеб в одиночестве посетил Военно-Морской музей.

В общем, скучать было некогда.

Потерявшаяся из виду на какое-то время, на горизонте вновь возникла та самая октябрьская симпатия.

– Глеба, – произнесла она, – почему ты к нам не заходишь?

– Дела… – заулыбался Глеб, подумав мстительно: «Поглупела…»

Октябрьская симпатия оставалась все такой же красивой, просто раньше Глеб не замечал в ней некоторого провинциального флера обитательницы коммуналки.

– А-а, – замычала она без особой интонации.

Мотнула незаметными неопытному взгляду рогами и ушла, позвякивая невидимым бубенчиком.

Оказалось, что октябрьские симпатии – явление именно октябрьское. Они не хранятся до марта. Симпатий, адекватных месяцу марту, к сожалению, не возникало.

Одногруппниц было попросту мало. Пять девушек, две из которых вполне сошли бы за прыщавых молодых людей, у которых просто не прорезалась щетина. Три остальные были вполне обычными для того, чтобы Глеба не взволновать. Соседки же по общежитию ходили в засаленных халатиках и пахли разнообразными фасолевыми супами. Глеб слишком хорошо знал их с изнанки, чтобы купиться на выходной наряд, раз в полгода надеваемый соседками.

Женский вопрос оставался открытым.

Учеба на недолгое время отвлекала от желания размножаться. И чем дальше, тем безуспешнее. А потом, следуя каким-то прихотям судьбы, это желание проникло в саму учебу.

В любом вузе всегда есть скудная горстка ненужных предметов. Притом не нужных никому – ни самому вузу, для которого непременное знание метеорологом, например, поэзии Серебряного века не является приоритетным в дальнейшем его распределении в Певек или Калининград, ни студентам, которые после математической статистики вряд ли будут внимательно слушать историю древней культуры. Такие нелепые предметы обычно ставят первой парой в субботу. Во втором семестре первого курса у Гончаренко и его товарищей таким предметом стала культурология.

Конечно, в расписании она встала как раз туда, где ей и было место. На первой субботней паре, да еще и культурологии, едва ли набиралась треть группы.

И Глеб, вопреки себе, пропустил аж две культурологические субботы подряд. И если первую после каникул субботу он с удовольствием проспал, то вторую они с Корнеевым решили посвятить культурологии вне стен института. Ходили в Русский музей, где Глеба почему-то впечатлили не «Последний день Помпеи» или «Девятый вал» – самым запомнившимся оказался портрет Тургенева работы Перова: на носу писателя были хорошо видны блики, выполненные художником белыми жирными мазками. При близком рассмотрении мазки явственно и неаккуратно выделялись на фоне самого Тургенева, выглядевшего более опрятно. Но стоило сделать один, даже нет – полшага назад от картины, как мазки превращались в гармоничные, даже безупречные солнечные пятна…

Глеб поймал себя на том, что топчется перед портретом взад и вперед.

В общем, культурология как предмет началась для Глеба в марте.

Преподаватель пространной дисциплины была молода. Более того – хороша собой. Плюс ко всему привлекательна в каком-то греховном смысле. Серое шерстяное платье выше колен, мешковатостью напоминавшее ночнушку, безответственно открывало миру в лице десятка молодых людей миниатюрные и чудесно сложенные ножки. Проводи она уроки в другое время, вышестоящие преподаватели сделали бы ей замечание.

Ее невозможно было представить на кухне в прошлогоднем халате, мешающей шумовкой фасолевое варево. Или цедящей бычок в общажном коридоре. Или в компании девок, болтающих о ценах на трусы и лифчики. Нет, все это было не для нее, казалось Глебу.

Она рассказывала про то, как, будучи студенткой, принимала участие в раскопках в Великом Новгороде. А Глеб тут же вспомнил свои тоже вроде как раскопки и горстку трофеев, которые он даже привез в Петербург. И, к своему стыду, даже не распаковывал.

Это были настоящие раскопки и настоящие трофеи. В лесах вокруг Туапсе до сих пор сохранились дольмены – каменные гробницы древних культур. Если проявить интерес к дольменам и их истории, то результат не заставит себя ждать. Дольмены готовы поделиться своим содержимым. В случае Глеба, который в одиночку облазил несколько таких гробниц, находками были ржавые наконечники стрел, дротики и какие-то превратившиеся в прах не то щитки, не то украшения. Несколько наконечников Глеб взял с собой в Питер, даже не зная зачем.

Рассказывала она долго и увлекательно. При этом проходя то и дело мимо сидевшего за первым столом Глеба, который ловил носом каждый оттенок ее чистого запаха, совсем не содержащего в себе кухонных оттенков.

Она была свежая и настоящая, как крупная дождевая капля. Звали ее Елена Борисовна. Глеб внутри себя уже называл ее Леной. Он с места переспрашивал ее, пытался возражать непонятно чему. Потом и вовсе вступил с ней в проникновенный диалог.