Так, как вела себя Елена Борисовна, ведет себя не вульгарность, а молодость. Ей, молодости, едва ли исполнилось двадцать пять. Лена трогала верхнюю губу языком, немного стесняясь, смеялась на замечания Глеба, перебирала пальцами подол платья. Показывая вместе с ножками безупречную осанку, боком садилась на стул.

Иногда Глебу казалось, что Елена Борисовна не носила бюстгальтер, и тогда ему трудно было дышать и он старался не покраснеть.

После пары он подошел к ней. Что-то спросил, немного замешкавшись. Начал с фразы:

– Скажите, а…

– Скажу, Глеб.

Глеб долго кивал. Потом загадочно произнес:

– Да. Я понял, спасибо. Обязательно, – и, переходя на что-то, очень напоминающее интимный шепот, произнес: – До следующей субботы…

– До следующей субботы, Глеб…

Когда он вышел в коридор, перед глазами даже поплыло. Как она была хороша, но главное – близка и горяча. Стоит только протянуть руку. Или не стоит и пытаться? Или это стоит столько, что…

До следующей субботы.

Глеб умел ждать. И откладывать на потом то, что не надо делать сейчас. И он не бросился приглашать Елену Борисовну в ресторан на несуществующие деньги, которые можно занять, а потом застрелиться от невозможности отдать этот долг. Не позвал ее бродить под плохо видными в городе, слякотными мартовскими звездами. Он дал ей остыть. Чтобы потом подогреть снова, с большей вероятностью закипания.

Неделю спустя она… заболела. Глеб разочарованно просидел всю первую пару в аудитории, играя с Корнеевым в крестики-нолики. И в каждом поставленном нолике Глеб видел себя, с отчаянием проклиная свои глупые и смешные, как ему казалось, надежды.

Вечером они с Корнеевым выпили две бутылки портвейна, к которому Слава как-то резко и с удовольствием пристрастился.

– Вот такая вот история, – закончил Глеб исповедоваться и допил вторую бутылку. В окрестностях вуза, наверное, не осталось ни одной скамейки, на которой бы не занимались легким пьянством напополам с рефлексией приятели.

– Ну и что тут плохого? – с нескрываемым удивлением спросил Корнеев.

– Да я уже такого нафантазировал про нас с Еленой Борисовной…

– И чего ты такого нафантазировал? – опять не понял Корнеев. – И вообще, мало ли что ты нафантазировал! Смешно стыдиться своих фантазий, а невысказанных – вдвойне…

Он хлопнул руками по коленкам:

– Пошли. У меня еще на пиво деньги остались.

В следующую пятницу непрогнозируемо выдали стипендию, на которую никто не рассчитывал.

Кухарский предложил пойти в кафе. Мирнов – выпить пива на скамейках. Корнеев настаивал на портвейне, и только Глеб, думая о чем-то своем, произнес:

– Нет, сегодня не могу. Давайте завтра.

Приятели, все как один, согласились. Завтра так завтра.

Глеб хмурился и молчал. Даже на вопросы Корнеева отвечал так, будто отряхивался.

– Молодые люди! – Елена Борисовна вошла со звонком, хотя Глеб уже разуверился ее увидеть. – Я хочу вам сказать вот что…

Одета она была по-праздничному. Вместо расширяющего грани сознания шерстяного платья на ней была юбка сомнительной строгости и воздушная белая блузка, сквозь которую был виден бюстгальтер. Хотя отдельно от нее эти вещи были вполне обычными выходными вещами, ее молодость делала их таинственными и легкими. Она поправила залитую лаком стрижку и начала:

– Мы только начали сотрудничество, и, дорогие мои, мне придется вас покинуть.

Глеб вздрогнул. Потом, рисуясь, протянул:

– Очень жаль…

– Мне тоже жаль, Глеб, – отреагировала она.

– Это дело надо отметить, – даже не обращая внимания на ее реакцию, задумчиво произнес Гончаренко.

Она смутилась. Потом произнесла, покраснев:

– Так предлагайте…

Все уставились на Глеба.

– Ну а что я могу предложить? – замечательно сыграл растерянность Глеб. – Давайте договоримся…

Они договорились встретиться после большого перерыва внизу, возле расписания. Одногруппники реагировали на этот шаг по-разному, кто-то даже высказался с сальной ухмылочкой. Большинство же просто сказали, что не пойдут. Тем более что кафе, куда пригласил Елену Борисовну Глеб, было не из дешевых.

К обеду у расписания внизу их собралось четверо: невысокий полный Мирнов, слюнявящий во рту бесконечную «беломорину», Многодеев – высокий человек с равнодушным лицом, Глеб и примостившийся на подоконнике с книжкой стихов Корнеев.

Она, не опоздав ни на минуту, двигалась им навстречу из конца коридора, на ходу застегивая струившуюся до пола шубу.

– Ну идем! – позвала она так, будто делала вызов им всем.

– Конечно! – бодро ответил Глеб. Корнеев громко захлопнул книжку и слез с подоконника.

До кафе от ворот института было метров пятьсот. Они прошли это расстояние гуськом. Позади всех шел Глеб, придерживая под локоть Елену Борисовну.

В кафе Глеб тоже расположился рядом с Леной. Корнеев попросил меню. Интерьер кафе был выполнен в ярко-красном, и губы Елены Борисовны гармонично вписывались в интерьер.

Принесли меню в пяти экземплярах. Они были похожи на огромные игральные карты.

Глеб боялся, что она закажет вина. Это дорого, и это мало. Если он на что-то мог рассчитывать, казалось ему, так это в первую очередь через алкоголь. Притом на что конкретно он мог рассчитывать, Глеб даже не думал.

– А чего тут смотреть, – выручил вдруг Корнеев, – пива всем, а есть, я надеюсь, никто не хочет?

Глеб не смог определить, чего было больше в словах Корнеева, расчета или простодушия, но определенную благодарность испытал, оценив при этом и степень изящества, с которой Слава уравнял всех – студентов и преподавателей, не допуская даже мыслей о каком-то вине.

– Елена… – Глеб сделал паузу, – Борисовна. А вы что будете?

– Я – как все, – расположилась она поудобнее за столом и скинула шубу. Шуба за ее спиной бесшумно стекла на кресло.

Когда Елене Борисовне подали пива, она стала совсем девчонкой. Вернее, она просто перестала быть преподавателем. А они – студентами. Хотя все было не так просто – Глеб из студента сделался мужчиной, а остальные – мальчишками.

Если, чувствуя себя несколько скованно, Мирнов и Многодеев молчали, то Корнеев говорил без умолку.

Выяснилось, что Елена Борисовна, после первых кружек закономерно ставшая Леной, родилась и выросла в Сибири, слушает таежный сибирский рок и любит – или говорит, что любит, – стихи Цветаевой и Мандельштама. На просьбу процитировать что-нибудь, вспомнила «Я вернулся в мой город, знакомый до слез…». Возможно, что в исполнении Пугачевой.

Глеб, пьянея в разы медленнее, чем она, после второго бокала сломал наконец стеснение, делавшее его жесты деревянными, и тоже включился в затеянный Корнеевым разговор.

Еще недавно некурящий Корнеев высаживал одну за одной сигареты Глеба. Лена, достав из сумочки женский Dunhill, положила его в середину стола. Неумело прикурила сама и выдыхала дым, сложив губы трубочкой.

Когда Лена отлучилась в уборную, Глеб заказал еще пива, а за столом повисло молчание. Отсутствие главного действующего лица разлагало коллектив.

Глеб видел, что только Корнеев понимает его, Глеба, намерения. Слава был наименее мальчиком среди его нынешних друзей. Двое остальных, выпадающих из беседы товарищей разве что не клевали носом и с увлечением рассматривали дно своих опустевших кружек до тех пор, пока им не приносили следующие. Думать, что и Корнеев что-то хочет от Елены Борисовны, было глупо. У Корнеева – своя любовь, о которой пока он не особо распространялся. Ну а то, что Корнееву тоже интересно с бывшей учительницей, – это естественно. Корнеев любит разных людей так же, как Глеб – новые и незнакомые места, в которых ему еще предстоит побывать.

Она вернулась. Села, улыбаясь и оправляя юбку. Объединяя вокруг себя мальчиков и мужчин.

Они вышли из кафе, пошатываясь, когда уже стемнело. Снег вокруг был сумеречно-фиолетовый. Проезжающий мимо троллейбус светился, как аквариум на колесах.

Их осталось трое. Мирнов и Многодеев покинули компанию раньше.