© Авилов С., текст, 2018.

© «Геликон Плюс», макет, 2018.

Париж казался будничным. И лежащее на нем небо, серое, как оберточная бумага, и теряющие четкие очертания дома вдалеке. И стрелка башни Эйфеля, сейчас окутанная туманом.

– Идите, я догоню… – обронил Глеб, когда его жене и дочке наскучило разглядывать неменяющийся блеклый пейзаж со смотровой площадки возле собора Сакре-Кер. На площадку они долго поднимались по бесконечной лестнице, и дочка пока еще не могла понять – для чего. Жена то и дело поправляла соломенную шляпу, купленную ей Глебом на блошином рынке площади Алигр. Говорят, на этом рынке просто необходимо торговаться. Торговаться Глебу было незачем. Он мог купить жене дюжину таких шляп.

– Глеб, – жена глянула на него с нетерпеливым укором. Шляпная завязка болталась у нее на груди на ковбойский манер.

– Я же сказал – догоню, – с легким уже раздражением повторил Глеб.

Жена, медленно покачивая бедрами, поплыла по ступенькам вниз, бросив недоумевающей дочке:

– Он догонит, – в ее голосе уже не было недовольства.

Париж раскинулся у его ног – Глебу хотелось думать именно такими категориями и формулировками, хотя вслух он не высказал бы это даже жене. Он должен был почувствовать себя победителем, и пусть Париж пока не знает о существовании Глеба, но Глебу хотелось, чтобы Париж давал благосклонность авансом за будущие победы.

Положив ладонь на каменную ограду, он невольно распрямлял спину, подставлял грудь под прерывистые, как телеграфные строки, порывы ветра. Он где-то читал, что отсюда, с этого холма, на захваченный Париж смотрел Адольф Гитлер. Скорее всего – картина его удовлетворяла. Не так-то просто почувствовать себя властелином парижских улиц и парижан. Хотя, возможно, любое человеческое существо, будь в нем хоть капля разумного честолюбия, ощутит здесь что-то подобное… Нечасто приходится смотреть сверху вниз на город, да еще такой, как Париж. Взору хватает пространства, чтобы разом охватить огромное, безмерное количество крыш до самого горизонта.

Глеб, к счастью, не верил в эту обманчивость. Властелином он не был и не хотел им становиться. Так надевают бутафорскую корону из театрального реквизита – просто для того, чтобы на несколько минут побыть кем-то другим…

И спустя эти несколько минут Глеб почувствовал, что пора уходить.

Он спускался, не глядя себе под ноги, скользя глазами по исчезающим по мере его спуска крышам, и не заметил маленькую французскую старушенцию в фиолетовом берете и с накрашенными в цвет берета губами. Он как-то неловко толкнул ее плечом.

– Sorry, – извинился Глеб и, вспомнив, где находится, тут же поправился: – Pardon…

Старуха беспомощно и наивно заулыбалась, кивая головой. Потом, когда она смотрела ему вслед, он подумал – неплохо было бы, если бы старуха спросила, откуда он. Чтобы услышать ответ: «Я – гражданин мира…» А он, таинственно улыбнувшись, продолжит спуск.

Я – гражданин мира.

Конечно, Глеб никогда и никому не сказал бы этих слов. Тем более что как раз французского он и не знал. Мысленно он отвечал старухе по-английски, по-испански… По-русски – нет, не отвечал, потому как вряд ли старуха в фиолетовом берете знает русский язык…

Жену и дочку он обнаружил у самого подножья холма, где мерцала огнями каруселька с зеленым куполом, безостановочно гоняя по кругу игрушечных лошадок.

– Мы уже тебя тут заждались, – шутливо насупив брови, бросила Лена.

– Я думал… – заставил себя ухмыльнуться Глеб.

– О чем ты думал? – жена продолжала играть шутливо-сварливую роль.

– О том, что я – гражданин мира, – ухмылка не сходила с его лица.

– Пойдем, гражданин мира, – примирительно, признав его шутку, отозвалась она и опять поправила шляпу.

– Oui, – рисуясь, ответил Глеб.

Они спустились в метро, доехали до станции Saint-Michel.

Пообедали в местном «Макдоналдсе». Глеб было замахал руками, но Лена пристыдила его ребенком. Если, мол, ребенок просит… Алена не хотела ароматных французских булок и прочей фирменной французской снеди. Алена хотела любимой пищи. Так иногда они питались в Москве, когда Глеб стал получать первые деньги.

– Устала? – хлопотала Лена над дочерью, и та, измазав рот томатным соусом, лихо и отрицательно мотала головой.

– Пойдем еще гулять? – спрашивала Лена, и жест повторялся. Восьмилетнему ребенку земные удовольствия были как-то ближе: поесть вредного, поваляться на огромной родительской кровати в номере отеля. Покататься на карусели… Но сегодня медленные лошадки уже сделали десяток кругов с Аленой на спине.

Глеб проводил семью до дверей отеля. В предвкушении своего личного, одинокого Парижа он сделался уступчивым и торопливым. По дороге он покупал Алене то пепси, то облако сахарной ваты на длинной деревянной шпажке.

– Иди, иди, – миролюбиво отпустила его жена, когда он полунамеками стал отдалять свое возвращение в номер.

– Ну… Я пошел? – он все топтался возле Лены и уже почти засыпающей дочери.

– Да иди!

Глеб помахал рукой и повернул обратно, в свое долгожданное одиночество.

Темнело. Улицы светились таинственными и привлекательными вывесками реклам. За прозрачными, до пола, окнами разнообразных кофеен виднелись немые, открывающие беззвучный рот посетители, жестикулирующие на разных, непонятных Глебу языках.

Он долго выбирал место из тех, что ему хотелось посетить. Сад Тюильри, Люксембургский сад, Клиши… Остановился на площади Вогезов.

Уже немного разбираясь в неглубоких переходах метро, доехал до площади Бастилии. По карте до площади Вогезов было рукой подать.

«У каждого свой Петербург», – объяснял ему когда-то Корнеев, путая Глеба в маленьких улочках с проходными колодцами дворов. «У каждого и Магадан свой», – подумал тогда Глеб. Парадный Петербург Глеб впоследствии узнал сам, без помощи Корнеева. Париж тоже – у каждого свой.

И у Глеба это был не литературный Париж. У Глеба он был исторический. Без Гюго, дом которого находился здесь неподалеку. Без Рембо и Бодлера, которых Глеб так и не прочел. Без Хемингуэя, который Глебу не понравился. Его Париж был Парижем королей и кардиналов…

Спустя пару часов его утомили и те и другие.

Побродив возле площади Вогезов, Глеб шагнул в первое попавшееся кафе и сел за столик, ожидая официанта.

– Speak English?

– Of course, – успокоил прыщавый парень в белом фартуке.

Через десять минут он пил красное «Мерло», а на салфетке, в которой принес бутылку прыщавый, виднелись бледно-розовые винные капли.

В хронике чувств, что накопились у Глеба за эти три дня, проведенных в Париже, не хватало восторга. Притом что Глеб знал за собой способность его испытывать.

С первого дня пребывания здесь у него было только предвкушение восторга, но, облазив вдоль и поперек какую-то часть достопримечательностей, он так и не ощутил… Счастья, что ли? Нет, Париж не был будничным – будничным был Глеб. Он, как пристрастный и придирчивый старикан-профессор, смотрел, слушал, записывал. Но как будто не чувствовал происходящего. Так различаются стихи – величие одних признаешь, величие других – чувствуешь. Чувствуешь до вставших дыбом волосков на руках и до горячих мгновенных мурашек в том месте, что у животных называется холкой.

Он допил первый бокал и налил еще. В доме через улочку засветилось уютным розовым темное доселе окно. Дверь в кафе отворилась, и на пороге, отряхивая с курточек только что заморосивший дождь, появились две женщины. Одна из них, высокая и породистая блондинка, была молода. Ей было, наверное, лет двадцать пять. Меньше чем на мгновение Глебу показалось, что он очень хорошо ее знал. Только поняв свою ошибку, почувствовал мощную волну запоздалого адреналина. Такую, что даже руки мелко и противно задрожали.

Она запрокинула голову, перекидывая на сторону блондинистую копну тяжелых волос.