Менее жаркое лето включало в себя все летние атрибуты – высокие температуры и быстрые ливни, буйство листвы и яркость красок. И белые ночи, о которых он не имел полного представления до сих пор.
Домой уже не тянуло, и Глеб с оттенком неприязни вспоминал свою осеннюю тоску по родному городу. С неприязнью же откровенной, без оттенков, он думал о словах Влада, сказанных ему однажды:
«Дома хоть телевизор был. И матушка готовила…»
К тому же Влад особо не изменился. Потирал руки, когда речь заходила о доме. На насмешливый вопрос Глеба, задаваемый десятки раз, Влад отвечал почти одно и то же – ответ допускал небольшие вариации:
– Как дома нечего делать? Пива взять. На пляж пойти и на телок смотреть.
Если на улице погода была дождливой, Влад менял занятие, оставив только место действия.
– Да я пива наберу и пойду на море бычков ловить…
Тяга к крупному рогатому скоту довольно четко прослеживалась в его ответах.
Иногда, и все чаще в последнее время, Глебу вообще не хотелось ехать домой. Заставать там пьющего отца и задерганную, уставшую от этого мать. Беззащитного младшего брата, который был на восемь лет младше Глеба. И еще он почему-то стеснялся себя – теперь столичного и совсем не такого, как раньше.
Местное лето можно провести с гораздо большей пользой. Тот же Корнеев звал к себе на дачу, которая северной своей стороной выходила чуть ли не прямо на Финляндию.
Пока Глеб задумчиво поглядывал в окно, дымя стрелянной сигаретой, из аудитории вышел Корнеев.
– Ну? – заинтересованно спросил Глеб.
– Не поверишь – пять! – ухмыльнулся Слава и щелкнул пальцами в воздухе.
– Не поверю… – произнес Глеб.
– На, смотри… Я специально в сумку не убираю, – и он сунул Глебу зеленоватую книжечку зачетки.
В графе и вправду стояло «отл.».
И Глеб огорчился. Причем огорчился трезво, четко понимая, что зависть – чувство бессмысленное и дурное. Только вот что-либо сделать с этой завистью у Глеба пока не получалось.
Да и чувство было новое.
Если раньше Глеб играл на чужом поле и по чужим правилам – приезжий, еще не обученный и не обстрелянный, – то сейчас все они были в равных условиях. При том что Глеб, как ему казалось, прилагает больше усилий.
Поэтому зависть… вернее, обида была. Только вот сам Корнеев был в этом не виноват.
Когда горстка закрывших сессию счастливчиков превратилась в толпу, они долго решали, как следует отмечать событие.
Финансово обеспеченные предлагали открытое кафе с зонтиками. Остальные – бродить по городу… Выпить на набережной Невы… Сфотографироваться на фоне Петропавловки…
И только Глеб вдруг произнес:
– А пойдемте гулять… ночью!
Выбор был сделан. Когда Глеб вернулся в общагу, чтобы переодеться, у вахты, в деревянных ячейках для телеграмм, он обнаружил клочок бумаги, адресованный ему. «Приезжай зпт погиб отец тчк»
8
Глеб проснулся от звука. Во сне ему почудилось, будто где-то близко, в соседней комнате, прокричал петух. Когда он открыл глаза, стало тихо. Потом послышалось звяканье ведра и резкий скрип.
На соседней койке, завернувшись в одеяло, спал сосед. Вернулся, что ли?
Потом все обрушилось резко и неотвратимо: Туапсе, родной дом, вчерашние похороны отца… На соседней кровати спит никакой не сосед, а маленький брат Ромка.
Глеб спустил ноги с постели, оглядел длинную, как трамвай, бывшую свою, а теперь брата комнату.
Две кровати у окна, одна напротив другой. Стол с неорганизованной кучкой книг и засохшими цветами в литровой банке. Шкаф со шмотками. Обветшавшие обои, которыми оклеили комнату еще в Глебовом детстве.
Глеб залез в брюки, нащупал в кармане сигареты, купленные по вчерашнему печальному поводу. Приоткрыл дверь и через сени вышел на крыльцо.
События вчерашнего дня, которых было многовато для одного человека, казались тяжелым сном, не исчезнувшим с пробуждением.
За вчерашний день Глеб устал так, что едва не засыпал на поминках, в то время как надо было изображать горе.
Изображать горе Глеб не хотел с самого утра.
Однажды, лет, может быть, в двенадцать, Глеб стащил из кармана отца рубль. Сложенная вчетверо бумажка переехала жить из глубокого кармана отцовских брюк в менее глубокий – Глеба. Жила там, между прочим, недолго. На ворованные деньги они с приятелем купили мороженого.
Вечером была крапива. При том что, если бы Глеб не признался сам, вряд ли отец решился бы на бездоказательное наказание. Когда он спросил Глеба: «Ты?» – Глеб честно ответил: «Да». Юлить и вывертываться было еще страшнее.
После крапивы, уже отрыдав и успокоившись, Глеб решил, что убьет отца назавтра, когда тот будет еще спать. Убийство он проспал. Да и ненависть к отцу поутихла. Но шрамик остался. Даже не сказать, что саднил, – только виднелся.
Отец выпивал и огрубевал одновременно. Приходя со смены домой, дремал над остывающим супом с папиросой в зубах, то и дело наливая себе из ежедневной «маленькой». Тихо косел и шел спать, оставив после себя накрошенный хлеб и яичную скорлупу.
В пятнадцать Глеб распознавал свое с ним родство с трудом.
Потом отец все-таки подшился. Стал нервным и резким. Нередко орал на мать за всякую чепуху. Повесил приблудного трехногого кобеля, которого сам же и приволок по пьянке. И кажется, обо всем этом переживал. Жить с ним стало тяжело. Отправляя Глеба в Петербург, был скуп на слова:
– Ты там попробуй закрепиться. Может, девушку найдешь… Ты же сам все знаешь! Деньги я тебе по мере сил… Да, по мере сил…
Когда отец отрезвлялся, денежные дела в семье ощутимо поправлялись.
Любви между Глебом и отцом не было вообще. Хуже того, у Глеба к отцу не было даже уважения – все ограничивалось страхом и пришедшим ему на смену с возрастом равнодушием.
Изображать равнодушие, выдавая его за горе, Глеб не умел. Поэтому все поминки сидел молча, изредка откликаясь на хмельные вопросы бесчисленного количества дядьев как с отцовской стороны, так и со стороны матери.
Чтобы равнодушие было похоже на горе, Глеб в десятый уже раз пытался представить последние часы и минуты отца.
За час до своей смерти отец преспокойно пил водку с владельцем лодки и пьяницей-армянином Акопом – как выяснится позже, отцовским Хароном. За полчаса – собирал весла и вставлял уключины, вглядываясь в ненастное море.
За несколько минут – разматывал снасти.
Как местных жителей занесло в такое море в таком состоянии, знает только водка. Потому что любой рыбак, только лишь поглядев на погоду, отказался бы от рыбачьей затеи.
Армянин утверждал, что случайно перевернул лодку отец. Естественно, что Акоп будет валить все на покойного. С него-то, покойника, какой спрос?
Акопа спасли люди, возвращавшиеся на яхте с прогулки. Отца вынесло на берег спустя сутки. Тело уже поджидали родственники.
Что чувствовал отец, оказавшись в воде? Оторопел и захлебнулся или боролся до последнего? Сумел ли осознать надвигающуюся смерть, или море смилостивилось, лишив отца чувств раньше, чем жизни?
Так размышлял Глеб, глядя на поднимающих полные рюмки дядьев, которых отцовская смерть ничему не научила.
В какой-то момент Глеб почувствовал отвращение к каждому поодиночке. Они – как отцовские, так и материнские родственники – были примерно одинаковыми. Умеренные пьяницы, работяги с той или иной квалификацией, хозяева с тем или иным уровнем домовитости… Багровые от ветра и водки лица. Прокуренные усы. Они родились здесь, на берегу моря, и умрут они точно здесь. На том же берегу моря. То, что они не поцарапают земной коры, – это полдела! А вот то, что они даже не мыслят этого попробовать… И их счастье находится где-то между первой и восьмой рюмками, после восьмой ложкой дегтя примешивается тоска… И Глеба интересовало, о чем могут тосковать эти люди!
Жалел Глеб только мать! И, как оказалось, зря. В первую ночь после его приезда они с матерью долго просидели за столом. Выпивали. Глеб заметил, что мать приобрела какие-то навыки в этом деле. Промолчал. Говорила мать вот что:
