– Еще мало будет! – рявкнул он с легким ирландским акцентом. Видимо, Смут сам его расслышал, ибо досадливо сморщился от того, что где-то в глубине его сидит неистребимый ирландец. – Считай, тебе повезло, Сирил. Ты выбрался. И не вздумай возвращаться.

В баре «У Макинтайра» мы с Бастианом и познакомились. Я обратил внимание на парня за угловым столиком – прихлебывая пиво, он читал голландское издание романа Мод. Я не следил за тем, на сколько языков ее перевели, и, конечно, не получал никаких авторских отчислений, прямиком поступавших Чарльзу, но из давнишней газетной статьи знал, что книги ее разошлись по всему миру, ее произведения изучают во многих университетах. В книжном киоске мадридского железнодорожного вокзала я видел «И жаворонком, вопреки судьбе…», в пражском авангардистском театре смотрел инсценировку «Дополнения к завещанию Агнес Фонтен», в стокгольмском кафе сидел рядом с Ингмаром Бергманом, который делал пометки на полях «Призрака моей дочери» – романа, через три года ставшего его триумфальной постановкой на подмостках Королевской оперы. Казалось, с каждым годом известность Мод только возрастает, что привело бы ее в ужас.

Парень с головой ушел в чтение, до эпилога, где через десятилетия после Великой войны герой и героиня воссоединяются в лондонском отеле и между ними происходит бурная сцена, ему оставалось несколько страниц, это был мой самый любимый эпизод из всех творений Мод. За стойкой я потягивал пиво, стараясь не слишком откровенно пялиться на парня. Он дочитал до конца, положил книгу на столик, секунду-другую смотрел на нее, потом снял очки и потер переносицу. Я сознавал, что пожираю его взглядом, но ничего не мог с собою поделать. Он был чертовски хорош: двухдневная щетина, не по моде короткая стрижка. Примерно моих лет, может, на год-два моложе. Меня знакомо кольнуло, как всякий раз, когда я видел кого-нибудь столь красивого, что знакомство с ним казалось маловероятным.

И тут вдруг парень мне улыбнулся. Я приказал себе подсесть за его столик – видит бог, книга была прекрасным поводом завязать беседу, – но почему-то отвернулся. И пока я собирался с духом, парень, к моему великому огорчению, встал, помахал бармену и ушел.

– Твоя робость тебя погубит. – Джек Смут налил мне еще пива.

– Я вовсе не робею, – робко возразил я.

– Еще как робеешь. Ты боишься, что тебя отвергнут. Видно по лицу. Маловато опыта отношений, да?

– Маловато, – сказал я и чуть не добавил: случек до черта, а вот отношений – ноль.

– Здесь тебе не Дублин. Это Амстердам. Если кто-то тебе приглянулся, подходишь к нему, говоришь «привет» и начинаешь разговор. Тем более если и ты ему понравился. А Бастиану ты нравишься, я отвечаю.

– Какому Бастиану?

– Тому, с кого ты не спускал глаз.

– По-моему, он меня даже не заметил. – Всей душой я желал услышать, что это не так.

– Заметил, уж поверь.

На другой вечер я опять пришел в бар, но угловой столик был пуст; расстроенный, я сел за него и раскрыл книгу Джона Ирвинга «Мир по Гарпу», которую читал второй раз, но теперь на голландском, ради упражнения в языке. Однако минут через двадцать парень появился, прошел к бару, заказал два пива и сел напротив меня.

– Я надеялся тебя увидеть, – сказал он вместо приветствия.

– Я тоже.

– Если он со мной не заговорит, решил я, я сам с ним заговорю.

Я посмотрел ему в глаза и понял, что передо мною самый главный человек в моей жизни. Главнее Чарльза Эвери. Главнее Джулиана Вудбида. Единственный, кого я полюблю и кто ответит мне взаимностью.

– Извини. Просто я немного застенчив.

– В Амстердаме нельзя стесняться, – сказал он, вторя давешним словам Смута. – Это противозаконно. У нас сажают и за меньшую провинность.

– Тогда я, наверное, не вылезал бы из тюрьмы.

– Как тебя зовут? – спросил парень.

– Сирил Эвери.

– У тебя акцент. Ты ирландец? – Лицо его омрачилось. – В гостях?

– Нет, я здесь живу. Приехал насовсем.

– Работаешь?

– В Доме Анны Франк. Научным сотрудником.

– Понятно, – помешкав, сказал парень.

– А ты чем занимаешься?

– Я врач. Вернее, исследователь. Инфекционные болезни.

– Вроде оспы, полиомиелита и прочего?

– Оспа побеждена. В развитых странах полиомиелит редкость. Но в общем да. Хотя это не совсем моя область.

– А какая твоя?

Ответить он не успел – к нам подсел Смут, ухмылявшийся, точно прилежная сваха, чьи труды увенчались успехом.

– Ну что, познакомились? Я знал, что так оно и будет.

– Джек вечно ругает Ирландию, – сказал Бастиан. – Он прав? Я там не бывал.

– Все не так плохо. – Я изготовился к защите отечества. – Просто он давно не навещал родину.

– Никакая она не родина, – возразил Смут. – Сам-то сколько там не был?

– Давно? – спросил меня Бастиан.

– Семь лет.

– Таким, как мы, там не место, – сказал Смут.

– Кому это? – посмотрел на него Бастиан. – Барменам, музейным работникам и врачам?

Вместо ответа Смут приподнял повязку, показав уродливый шрам над пустой глазницей:

– Вот что с нами там творят. И еще это. – Он трижды грохнул палкой об пол. Люди за соседними столиками обернулись. – Тридцать пять лет хожу на трех ногах. Сволочная Ирландия.

Я глубоко вздохнул. Мне не хотелось слушать желчные излияния, я сверлил его взглядом, надеясь, что он поймет намек и уйдет. Но Бастиан внимательно разглядывал Смута.

– Кто это сделал, дружище? – тихо спросил он.

– Один старый боров из Баллинколлига. – Лицо Смута омрачилось воспоминанием. – Он озверел, узнав, что сын его живет со мной. Приехал в Дублин, караулил у дома, потом ворвался в нашу квартиру и вышиб парню мозги, а следом взялся за меня. Я бы истек кровью, не окажись там один человек.

Бастиан покачал головой.

– И что с ним стало? – спросил он гадливо. – Его посадили?

– Нет. – Смут был как натянутая струна, и я понял, что с годами боль его ничуть не утихла. – Присяжные его оправдали, удивляться тут нечему. Двенадцать ирландских ублюдков заявили, что парень был психически ненормальный и отец поступил с ним правильно. И со мной тоже. Вот, посмотрите, чего меня лишили. – Он кивнул на фотографию на стене, которую прежде я не замечал: улыбчивый юноша, рядом с ним совсем молодой Джек, сердито смотревший в объектив, а справа от них девушка, наполовину срезанная рамкой. – Шон Макинтайр. Мой возлюбленный. И его убили. Мы сфотографировались, а через два месяца Шон был в могиле.

Мне хотелось, чтобы он вернулся за стойку. К счастью, в бар вошли двое туристов, Смут на них оглянулся и вздохнул:

– Надо работать.

Опираясь на палку, он захромал прочь.

– Ты голодный? – Я хотел поскорее убраться из бара, пока не вернулся Смут. – Может, вместе поужинаем?

– Конечно. – Бастиан усмехнулся, словно иного ответа и быть не могло. – Или ты думаешь, я пришел сюда ради одноглазого Джека?

В студеный субботний вечер незадолго до Рождества мы нашли его на пороге нашего дома на Веесперплейн.

Бастиан переехал ко мне два месяца назад, и теперь я, наслаждаясь нашим совместным обитанием, удивлялся, почему раньше меня беспокоило, что о нас подумают. Я покинул Дублин семь лет назад и с тех пор ни разу не был на родине, не имел никаких связей с прошлым. Я понятия не имел, что сталось с моими знакомыми, живы ли они вообще. А они ничего не знали обо мне. Мысль, что я никогда не вернусь в Ирландию, печалила, ибо я, хоть очень полюбил Амстердам, все равно считал ее домом, и порой так хотелось прогуляться по Графтон-стрит, где перед универмагом Швицера певцы исполняют рождественские гимны, или зябким воскресным утром пройтись по причалу Дун-Лэаре, а затем отобедать в местном пабе.

Как ни странно, Чарльза я вспоминал чаще других. Пусть он был никудышным приемным отцом, а я ненастоящим Эвери, но я вырос в его доме, и теплое чувство к нему, жившее в моей душе, в разлуке только крепло. О Джулиане я думал гораздо реже и без всякого вожделения, но только гадал, простил ли он мне многолетний обман и жуткий поступок с его сестрой. Об Алисе я старался не думать вообще и просто гнал ее из своих мыслей, ибо казнил себя за причиненную ей боль, хотя ничуть не страдал из-за неприятностей, доставленных всем другим. По простоте душевной я надеялся, что за столь долгий срок Джулиан и Алиса меня забыли и живут себе дальше. Я и представить не мог, что там без меня происходит.