Цепляясь за перила, мать встала на ноги. Наверное, другая женщина выбралась бы на улицу и истошным криком позвала на помощь. Но только не Кэтрин Гоггин. Да, Шон умер, но Смут-то еще был жив – сверху доносились мольбы о пощаде, крики, удары и брань.

Любое движение аукалось болью, однако мать взобралась на первую ступеньку, потом на следующую и так одолела половину лестницы. Всякий раз, как я напоминал о себе, она вскрикивала, но что-то ей подсказывало: если уж я ждал девять месяцев, то как-нибудь подожду еще девять минут. Вся в поту, ниже пояса мокрая от крови и вод, мать добралась до гостиной, где ее испугала сумасшедшая в изодранном платье, с всклокоченными волосами и разбитым лицом, отразившаяся в зеркале. В смежной комнате крики Смута стали тише, но удары и проклятья сыпались безостановочно. Мать переступила через распростертое тело Шона, скользнув взглядом по открытым глазам на некогда прекрасном лице, и закусила губу, чтобы не завыть от горя.

«Я на подходе, – известил я, пока она озиралась в поисках какого-нибудь оружия и наконец углядела клюшку для хёрлинга, валявшуюся на полу. – Ты готова?»

Ай да молодчина, матушка уложила Педара Макинтайра одним лихим ударом. Не насмерть (после того как суд его оправдает, сочтя, что убийство совершено в состоянии аффекта, спровоцированном психически ненормальным сыном, он проживет еще восемь лет и загнется в пабе, подавившись рыбьей костью), но отправила в нокаут, и мы с ней рухнули на едва живого Смута, чье лицо превратилось в кашу.

– Джек… – Мать положила его голову себе на колени, но тотчас исторгла леденящий душу вопль, ибо все ее естество требовало, чтобы она изо всех сил тужилась, и моя голова уже показалась у нее между ног. – Не уходи… Не смей умирать, слышишь?.. Не умирай, Джек…

– Киффи… – сквозь выбитые зубы прошамкал Смут.

– И нехер звать меня Китти! – взвыла мать, чувствуя, как я протискиваюсь в августовскую ночь.

– Киффи… – прошептал Джек, и глаза его закрылись.

– Ты должен жить! – Мать трясла его, корчась от боли. – Ты должен жить!

Наверное, потом она обеспамятела, ибо наступила тишина, и я, воспользовавшись минутой покоя, весь в крови и слизи выбрался на грязный ковер квартиры по Четэм-стрит. Переждав пару мгновений, я собрался с мыслями и задал работу своим легким – издал мощный вопль (который всполошил выпивох в пабе, примчавшихся узнать, в чем дело), извещая весь свет о своем рождении, о своем наконец-то свершившемся прибытии в этот мир.

Наша первая встреча с Джулианом Вудбидом произошла в тот день, когда отец его приехал на Дартмут-сквер изыскать способ, как отмазать от тюрьмы своего самого ценного клиента. Контора Макса Вудбида, по всем статьям отменного адвоката, снедаемого неутолимым желанием затесаться в высшие эшелоны дублинского общества, располагалась неподалеку от Четырех судов на набережной Ормонд. Окно его кабинета выходило на собор Церкви Христовой на другом берегу Лиффи, и потому, уверял адвокат (не вполне, впрочем, убедительно), он, заслышав колокольный звон, всякий раз падал на колени и молился за упокой души папы Бенедикта XV, взошедшего на трон святого Петра именно в тот сентябрьский день 1914 года, когда он, Макс Вудбид, родился. Мой приемный отец нанял его после череды своих подвигов, связанных (но не ограниченных) с азартными играми, женщинами, мошенничеством, уклонением от налогов и избиением корреспондента «Дублин ивнинг мейл». Ирландский Банк, в котором отец мой занимал солидный пост начальника отдела инвестиций и клиентских портфелей, не предписывал своим сотрудникам правил поведения в свободное время, но косо смотрел на папашины выходки, создававшие банку плохую рекламу. Отец был замечен на скачках в Лепардстауне, где делал тысячные ставки, попал в объектив фотокамеры, когда в четыре утра вместе с проституткой выходил из отеля «Шелбурн», был оштрафован за то, что пьяным мочился с моста Полпенни; кроме того, он дал интервью национальному радио, заявив, что финансовое состоянии страны было бы неизмеримо лучше, если б англичане исполнили свою задумку и после Пасхального восстания пристрелили министра финансов Шона Макэнти. Еще его обвинили в попытке похищения семилетнего мальчика, но дело это оказалось шито белыми нитками: на Графтон-стрит отец потащил за собой перепуганного парнишку, приняв его за меня – с тем пареньком мы одного роста и схожи цветом волос, да только он, к несчастью, был глухонемой. Заподозрив отца в преступной связи с одной известной актрисой, «Айриш таймс» осудила его «чрезмерно марьяжные шалости со служительницей Мельпомены, в то время как его собственная супруга, известная достаточно широкому кругу образованных читателей, оправляется после изнурительной схватки со злокачественной опухолью в слуховом канале». Апофеозом стала проверка налоговой службой его счетов, результат которой никого не удивил: долгие годы отец мухлевал с налогами, утаив от казны более ста тысяч фунтов. Банк тотчас отстранил его от работы, а налоговый инспектор заявил, что намерен использовать всю мощь судебной системы для примерного наказания злоумышленника. Вот тогда-то и был призван Макс Вудбид.

Когда я говорю «мой отец», я подразумеваю не того человека, который семью годами раньше на погосте церкви Богоматери Звезды Моря всучил моей матери два зеленых ирландских фунта, дабы заглушить угрызения своей совести. Нет, я имею в виду Чарльза Эвери, который вместе со своей женой Мод распахнул передо мной двери своего дома, предварительно выписав внушительный чек женскому монастырю за помощь в подыскании подходящего ребенка. Мои приемные родители вовсе не делали тайны из моего усыновления, и даже напротив – вдалбливали мне этот факт, едва я стал понимать человеческую речь. Я не желаю, говорила Мод, чтобы позже, когда правда всплывет, меня обвинили в обмане, а Чарльз хотел сразу расставить точки над i: ради жены он согласился на усыновление, однако я не настоящий Эвери, а посему в будущем не могу рассчитывать на финансовую поддержку, какую получил бы их кровный отпрыск.

– Воспринимай наши отношения как договор аренды на восемнадцать лет, Сирил, – говорил он. (Меня назвали Сирилом в честь их покойного любимца спаниеля.) – Однако ничто не мешает нам весь этот срок прожить в ладу, верно? Хотя мой родной сын был бы, наверное, выше ростом. И более ловок на регбийном поле. Но ты, пожалуй, не худший вариант. На твоем месте мог оказаться вообще бог знает кто. Вообрази, нам предлагали даже негритенка.

Отношения Чарльза и Мод были сердечные и деловые. Они почти не общались, обмениваясь лишь скупыми фразами, необходимыми в совместном быту. Чарльз уходил из дома в восемь утра и редко возвращался раньше полуночи, долго не попадая ключом в скважину и нимало не заботясь о том, что от него несет выпивкой и дешевыми духами. Спали супруги не только в разных комнатах, но даже на разных этажах. Я ни разу не видел, чтобы они держались за руки, целовались или любовно ворковали. Зато они никогда не ссорились. Мод воспринимала мужа как пуфик, который вроде и не нужен, но выбросить жалко, а Чарльз, почти не проявлявший интереса к жене, считал ее бодрящим раздражителем и относился к ней, как мистер Рочестер – к Берте Мейсон[6], в безумии метавшейся по чердаку Торнфилд-холла, то бишь как к реликту прошлого, ставшему неотъемлемой частью жизни нынешней.

Своих детей у них, конечно, не было. До сих пор живо яркое воспоминание, как однажды Мод поведала мне, малышу, о том, что через год после замужества родила дочку Люси, но роды были тяжелые, и ребенок умер, а сама она подверглась операции, после которой уже не могла иметь детей.

– Оно, пожалуй, и к лучшему, Сирил. – Мод закурила сигарету и посмотрела на огороженный садик в центре Дартмут-сквер – нет ли там чужаков. (Строго говоря, зеленый пятачок этот был общественной собственностью, но она терпеть не могла в нем посторонних и, завидев непрошеных гостей, барабанила по оконному стеклу, шугая их, точно собак.) – Нет ничего отвратительнее голого мужского тела. Все эти волосы и ужасные запахи, ведь мужчины толком и вымыться не умеют, если не служили в армии. А эти их выделения из возбужденного отростка просто омерзительны. Тебе очень повезло, что ты избавлен от унизительного общения с мужским членом. Вагина – орган несравнимо чище. Она вызывает у меня восхищение, какого никогда не порождал пенис.