А Кий Арнольдович рассказывал ей о своем начатом, но незаконченном эссе, о первых харьковских прозаиках-фантастах периода романтизма: об Алексее Перовском, Оресте Сомове, Григории Квитке-Основьяненко.

Увлёкшись, рассказал также о том, что оный Алексей Перовский, он же Антоний Погорельский, будучи попечителем Харьковского учебного округа, вместе с десятилетним племянником Алёшей Толстым, для которого он сочинит позже повесть «Чёрная курица», в 1827 году гостили в Веймаре у великого Гёте (пожалуй, А.К. Толстой – единственный русский писатель, сидевший, в полном смысле слова, на коленях у автора «Фауста»). И о том, что в 1827 же году великому Гёте было присвоено звание почётного члена учёного совета Харьковского университета, о чём, видимо, и сообщил ему Перовский при личной встрече. И о том, что это звание было присвоено автору «Фауста», не только писателю, но и учёному, за его активное, хоть и заочное участие в основании оного вуза. И о том, что ещё в 1803 году по просьбе тогдашнего попечителя Харьковского учебного округа графа Северина Осиповича Потоцкого Гёте занялся подбором преподавательских кадров для будущего университета. И о том, что именно по рекомендации Гёте в Харьков переселились и стали преподавать в новооткрытом вузе немецкие профессоры Теодор Пильгер, Людвиг Шнауберт и Иоганн Шад. И о том, что ещё граф Северин Потоцкий ходатайствовал перед петербургскими начальниками о присвоении Гёте оного почётного звания, но тогда власти отказали, посчитав, видимо, автора «Фауста» для этого недостаточно благонадёжным. И о том, что в 1816 году в неблагонадёжности, вольнодумстве, распространении «крамольных» идей о необходимости демократии и соблюдения прав человека был обвинён протеже Гёте – профессор Иоганн Шад, объявлен персоной нон грата и выслан не только из Харькова, но и вообще из Российской империи, а его труды были сожжены во дворе университета. И о том, что профессор Шад был любимым преподавателем харьковского студента Николая Григорьевича Белоусова, впоследствии – профессора и ректора Нежинской гимназии высших наук (это о Белоусове нежинский гимназист Николай Гоголь писал своему приятелю Герасиму Высоцкому следующее: «Я не знаю, можно ли достойно выхвалить этого редкого человека. Он обходится со всеми нами совершенно как с друзьями своими, заступается за нас против притязаний конференции нашей и профессоров-школяров. И, признаюсь, ежели бы не он, то у меня недостало бы терпения здесь окончить курс»). И о том, что в 1827 году по доносу «профессоров-школяров» против Белоусова было заведено «Дело о вольнодумстве», где ему, в частности, инкриминировалось, дескать, в своих лекциях он придерживается «крамольных» взглядов опального профессора Иоганна Шада. И о том, что по приказу Николая Первого Белоусов был выслан из Нежина в Харьков под надзор полиции, а любимый ученик этого харьковчанина, гимназист Гоголь, в связи с этим был лишён кандидатской степени. И о том, что Алексей Перовский, вернувшись после общения с Гёте из Веймара в Харьков, в связи с «Делом о вольнодумстве» подал в отставку с поста попечителя Харьковского учебного округа, ибо именно к этому округу относилась Нежинская гимназия и Перовский был непосредственным начальником «вольнодумца» Белоусова. И о том, что лекции «неблагонадежного» профессора Иоганна Шада слушал, наверно, и харьковский студент Орест Сомов. И о том, что переселившийся в 1817 году из Харькова в Петербург Сомов – прозаик, поэт, критик, издатель, теоретик русского романтизма – сотрудничал с А.С. Пушкиным, пока эти два романтика не рассорились на почве финансовых вопросов. И о том, что в 1829 году Сомов ввёл двадцатилетнего провинциала Гоголя в общество столичных литераторов, познакомив его с В.А. Жуковским и П.А. Плетнёвым, а те – с А.С. Пушкиным. И о том, что Гоголь, внук харьковского почтмейстера, общался и переписывался с рядом харьковчан, в том числе с писателем Г. Квиткой-Основьяненко, этнографом и главой Харьковского кружка романтиков И. Срезневским, историком В. Пассеком. И о том, что польский поэт-романтик и друг Пушкина Адам Мицкевич неоднократно бывал в Харькове, общался с харьковскими романтиками, в том числе с Петром Петровичем Гулаком-Артемовским, профессором Харьковского университета, одним из основоположников новой украинской литературы, сделавшим первые переводы сочинений Гёте и Мицкевича на украинский язык (Гоголь позаимствовал в сочинениях этого харьковского профессора цитату и имена главных героев для первой повести «Вечеров на хуторе...» – «Сорочинская ярмарка»), а родной брат Адама Мицкевича, Александр, почти двадцать лет преподавал в Харьковском университете римское право. И о том, что поэт Альфонс Осипович Валицкий, тоже профессор Харьковского университета периода романтизма, перевёл «Фауста» Гёте на польский...

Тут наш герой взглянул на Милославу, которая, как он думал, его внимательно слушала, и увидел, что девушка сладко спит, склонив к стеклу угольные кудряшки. Убаюкал нудной лекцией, самокритично подумал Кий Арнольдович.

И сам он зевнул, прикрыв рот ладонью. И его веки стали слипаться. А туман-то еще более сгустился, будто мы в батискафе, плывущем в молоке, подумал наш герой.

И вдруг ему показалось, что в освещенном фарами тумане промелькнула чёрная тень. Всматриваясь в белизну, Кий Сало немного опустил стекло и прислушался.

Где-то раздался вой, от которого у него мурашки промаршировали вдоль позвоночника: так примерно в фильмах ужасов воют оборотни.

Затем будто глуховатый топот...

И будто снова тень мелькнула в молочном воздухе...

Где-то всхрапнуло... Заржало...

Прохлопали будто большие крылья...

Опять топот...

Тень...

Кию Арнольдовичу вспомнилось, как кружили вокруг Хомы Брута вурдалаки и покойница-панночка в гоголевском «Вие». Не то чтобы наш герой был трусом, хотя и великим храбрецом тоже не был, но он был творческой личностью и, как многие творческие люди, имел эмоциональность, провоцирующую переживания по всякому поводу, и развитое воображение, способное сделать из мухи если не слона, то хотя бы орла-стервятника. Звуки и тени навеяли на впечатлительного литератора так называемую жуть, и Кий Сало даже неумело перекрестился.

Вообще-то часто страх взбадривает живое существо и человека в частности, но Кий Арнольдович, несмотря на охватившую его жуть, тут же, будто наглотавшись снотворного, уснул, опустив лицо на руль...

***

Проснулся он оттого, что его организм снова захотел сходить по малой нужде, когда уже рассвет, как говорят поэты, «брезжил». Тумана уже не было, была дымка, и моросил дождик. Мулатка Милослава спала.

Кий Арнольдович вышел из «Таврии», заметил, что фары по-прежнему горят, выключил их, ибо было уже достаточно светло, хотя солнце ещё не взошло, и оглянулся по сторонам. Ближайшие окрестности представляли собой раскинувшиеся по обе стороны грунтовой дороги поля с одинокой скрюченной сосной на обочине, а дальние растворялись в дымке.

Идя к дереву, корни которого он намеревался оросить содержимым мочевого пузыря, Кий Сало увидел, что влажный грунт истоптан лошадиными подковами, будто конь долго кружил и топтался около круга, который очертила Милослава сухой веткой. Стало быть, топот, всхрапывание, ржание и тень Кию Арнольдовичу не померещились... Хотя странно...

Оглянувшись и убедившись, что Милослава спит, на него не смотрит, он расстегнул ширинку и оросил корни дерева.

Застегнув молнию, пошёл обратно к машине, ёжась от рассветного холода и мороси, и вдруг ощутил на себе чей-то взгляд; повернул голову...

На дороге, перед автомобилем, метрах в десяти стоял чёрный мотоцикл, а на нём, скрестив руки, восседал чёрный мотоциклист.

Надо же, какой навязчивый ворюга. И здесь нашёл!

Кий Арнольдович взял монтировку и демонстративно пошлёпал ею по ладони, дескать, если у тебя лихое на уме, непрошенный гость, то мы постоим за себя.

Чёрный байкер поднял руки, шевельнул пальцами, видимо, показывая, что он безоружен (а выглядело, будто сдаётся в плен), затем снова скрестил.