Я движусь к туалетному столику, дабы повторно накрасить губы, что позволило мне не смотреть на него.

— Уверена, ты всё узнал из приглашения. Я собираюсь несколько месяцев побыть волонтёром.

Майкл придвигается ближе, его золотые глаза светятся и скептицизмом, и озабоченностью, будто он имеет какое-то право волноваться обо мне.

— Ты убегаешь, — говорит он низким голосом.

Стоя к нему спиной, я скрещиваю руки на груди, опираясь на туалетный столик.

— Конечно, убегаю. Разве ты не того же хочешь?

— Нет, — отвечает он жёстко и сердито. — У меня никогда не возникало желания поджать хвост и бежать куда подальше, чтобы мне ни с чем не пришлось иметь дела.

— Так вот, в чём заключается твой план, Майкл? Ты хочешь и дальше притворяться, что всё осталось по-прежнему? Даже мой отец, далеко не Мистер Наблюдательность, заподозрил, что что-то не так.

— Мы не должны это скрывать, Лив.

— Нам вообще нечего скрывать.

На его лице вспыхивает боль, и та часть меня, которая всё ещё хочет быть с этим парнем лучшими друзьями, желает обнять его и прогнать боль. Но мы больше не друзья. И последнее объятье, что мы разделили... я даже не могу окунуться туда. Не с сотней людей внизу.

— Ты должен убраться отсюда, — произношу я.

— Так вот как? Меня вышибли из круга? Я плохой парень?

Мне хочется крикнуть ему, что да, он и есть плохой парень. Хотелось обвинить его во всём. Но в глубине души я понимаю, что не могу.

— Просто я не хочу находиться с тобой в одной спальне, — говорю я сквозь стиснутые зубы. — Прошлый раз ничем хорошим для нас не закончился.

Майкл придвигается ещё ближе, наклонившись так, что его лицо оказывается в дюйме от моего.

— Да? А мне казалось, что прошлый раз прошёл действительно хорошо.

Я закрываю глаза, чтобы отбросить подальше всплывший образ, а когда это не получается, протягиваю руку и практически выталкиваю его. Эта близость с ним возвращает меня обратно к тем самым воспоминаниям, из-за которых я согласилась на добровольное изгнание.

От моего толчка он всего лишь качнулся на пятках, его глаза находят мои и становятся жёсткими и скрытными.

На его лице написано отвращение, когда он начинает уходить.

— Я знаю, что эта поездка в Мэн, Оливия, полный бред. Она не даст тебе ничего из того, что ты ищешь.

Мой желудок сжимается.

— Ничего ты не знаешь, — бросаю я.

— Ты ищешь прощения, — говорит он, обернувшись в дверях. — Как и я. Но оно находится не в Бар-Харбор, Мэн. Найди меня, когда осознаешь это.

Наш зрительный контакт удерживается в течение ещё нескольких секунд, и на мгновение мне кажется, что меня переполняет тоска, хоть в глубине души и понимаю, что это всего лишь сожаление. Я никогда не смогу дать ему то, что, как ему кажется, он хочет.

Но подходим мы друг другу или нет, Майкл всё же знает меня. Он знал, что причина моего бегства из Нью-Йорка никак не связана с добрым сердцем или борьбой с мировой нищетой.

Забота о ветеране войны — не благотворительность.

Это покаяние. 

Пол

Те, кто думают, что 11:14 утра — слишком рано для распития алкоголя, явно не встречали моего отца.

А те, кто считают всё время суток непригодным для распития алкоголя, явно не встречали меня.

— Добавим «алкоголик» к нашему резюме, да? — спрашивает папа, с презрением глядя на бокал бурбона в моей руке.

Я гремлю на него льдом в стакане, даже не потрудившись изменить свою сгорбленную на кожаном кресле позу. Требуется усилие, чтобы воспроизвести своим телом это небрежное, или, другими словами, мне-насрать движение, что, как я знаю, необходимо рядом с моим отцом. Если он увидит меня настоящего, — того самого меня, постоянно пребывающего в состоянии «за тридцать секунд до удара по чему-нибудь» — я окажусь под замком.

— Расслабься, — усмехаюсь я. — По крайней мере, тут есть кубик льда. Вот когда я начну пить неразбавленное, у нас возникнет проблема.

Каменное выражение на лице моего отца и не дрогнуло. А почему должно? Неодобрение словно укоренилось на его лице с тех самых пор, как я сообщил ему, что вступаю в ряды Морпехов, вместо того чтобы стать лакеем в его компании.

«Если ты предпочитаешь песок в заднице или свою подорванную сраную башку больше, чем ответственность, не жди, что я встречу твой хладный труп с почестями, когда его отправят домой в деревянном ящике».

Ох, и это мой отец. Всегда в шаге от того, чтобы попросить меня поиграть с ним в бейсбол или сходить вместе на рыбалку. Ну, исключая, конечно, те моменты, когда он уговаривает меня следовать его мечтам.

Мысль о том, что он был прав только наполовину, приносила удовлетворение. Песок в моей заднице наверняка был. Вот только башку мне не подорвало.

Подорвало ногу.

Ну, это, практически, мелодрама. Моя нога всё ещё на месте. Но как раньше использовать эту чёртову штуковину, разорванную в клочья, я не могу. Как и всё хорошее в моей жизни.

Гнев, вызванный всем этим, душит меня. Прошло уже два года, с тех пор как я вернулся из Афганистана, но гнев так и не ушёл. Всё становится только хуже.

Но будет ещё завтра и другие дни, когда я смогу себя пожалеть. Сейчас же я концентрирую своё внимание на отце, пытаясь понять, какую игру он ведёт на этот раз. Не каждый день Гарри Лэнгдон наведывается в Бар-Харбор, штат Мэн, чтобы проверить своего единственного сына.

Если за всё это время я и понял хоть что-то, помимо того, как снова стать самим собой, так это то, что у этих небольших визитов всегда есть причины.

Никакого предупредительного звонка. Галочка.

Никаких приветствий, за исключением полусекундного взгляда на мою ногу, дабы убедиться, не стал ли я вновь человеком, достойным звания квотербека. Нет, не стал. Галочка.

Уклонение от взглядов на моё лицо. Галочка.

Пассивно-агрессивное замечание насчёт моей выпивки. Галочка.

Это означает, что следующим на повестке дня будет...

— Бет звонила мне, — произносит он. — Она сказала, что последняя не продержалась и двух недель.

Оу. Так вот почему он здесь.

Я горестно качаю головой, мельком взглянув на свой виски.

— Бедняжка Бет. До неё стоило бы донести, что мало кому хватит стойкости выносить приказы в этой глуши.

— Это не... — отец замолкает, впечатывая костяшки пальцев в старый деревянный стол. Он не кричит. Гарри Лэнгдон никогда не повышает голос. — Ради Бога, это не глушь. Это девятикомнатное имение с двумя отдельными гостевыми домиками, спортзалом и конюшней.

Я слышу осуждение в его голосе. И даже понимаю его. С высоты его роста я выгляжу, как избалованное дитя. Но легче позволить ему думать, что я испорченный мямля, чем позволить ему увидеть правду... которая заключается в том, что мне было бы плевать, сгори это место. Надеюсь только, что я погорю вместе с ним.

Потому что если отец узнает, насколько я на самом деле мёртв внутри, он не ограничится одними сиделками. А передаст меня в сумасшедший дом, где я буду пить из бумажных стаканчиков и пользоваться «пластмассовым серебром».

Я позволяю привычной усмешке скользнуть на лицо.

— Ну, — начинаю я, взбираясь на ноги и ковыляя к буфету за добавкой Бурбона, — может, эта Гретхен — или Гвендолин? — не ценительница лошадей. Да и кроме того, у неё голос, как у гиены. Она бы распугала всех лошадей.

— Это не лошади её испугались, — замечает отец, на этот раз ударяя сильнее. — А ты. Ты сбежал от неё, как и от семи предшествующих.

На самом деле, от восьми. Но я не собираюсь его поправлять. Не во время его ханжеской лекции.

— Так, сколько же это будет продолжаться, Гарри? — интересуюсь я, роняя кубик льда в свою выпивку, упёршись бёдрами в буфет и поворачивая к нему лицо.

— Не называй меня так. Я твой отец — прояви немного уважения.