Я тяжело вздыхаю. Похоже, мне всё-таки придётся прочитать эту книгу вместо того, чтобы поговорить о ней. До чего же обидно.

— Ладно, — произношу я, открывая предисловие. — Но знай, я планирую ужинать очень, очень медленно.

Я игнорирую его стон, с головой уходя в книгу про этого самого чувака, Старого Гикори. И, быть может, бросаю несколько взглядов украдкой на самого горячего парня, которого мне только доводилось видеть. 

Пол

«Жарко. Адски жарко, хотя я этого и не осознаю. Никто из нас не осознаёт, потому что здесь всегда жарко, и жаловаться на это не стоит, ведь есть более важные вещи, о которых нужно волноваться: например, о вертолёте, что рухнул на минувшей неделе, или о джипе, который не вернулся прошлой ночью на базу.

Лучшее, что вы можете сделать, — это игнорировать жару, играть с друзьями в футбол при выдавшейся возможности и молиться какому только можно богу, духу или божеству, чтобы вы попали в число счастливчиков.

А потом Уильямс ломает шифратор.

Мы выходим на стандартный патруль, и он ломает чёртов шифратор.

— Блядь, ненавижу это место.

Я всё размышляю о том, что напишу Эшли, моей девушке, по возвращению домой, когда мой мозг резко сбивается на внезапной вспышке Уильямса. Гарсия и Миллер перестают извращаться над какой-то устаревшей песней Джей Зи, которую они пытались петь, и вытаращиваются на Уильямса со смесью смятения и презрения.

И только Алекс Скиннер, мой лучший друг со времён учебного лагеря, выглядит взбешённым.

— Чёрт подери, Уильямс.

Грег Уильямс в ответ лишь пожимает плечами. Он не только самый мелкий из всех нас, но и самый шустрый. И умный. По крайней мере, так мне казалось, пока он не сломал долбаный шифратор.

— Не начинай, — говорю я, пытаясь разрядить обстановку. — Ты же знаешь, что в ту же секунду, как мы начинаем сознавать, где находимся на самом деле, какую дерьмовую жизнь проживаем, наша удача подходит к концу.

— Говорю как есть. Грёбаные взрывы. Песок, жар, непрерывный страх быть отправленным домой в деревянном ящике. Вам всем это знакомо.

Скиннер наклоняется, чтобы заглянуть Уильямсу в лицо.

— Все мы знали, во что ввязываемся. Без всякой хрени, которая была с Мировой Войной, где мы понятия не имели, чего ждать.

Уильямс толкает Скиннера плечом, и я вклиниваю между ними руку, прежде чем эти горячие головы сделают и без того говняную ситуацию ещё дерьмовее.

— Я могу сказать, что думаю, — рычит Уильямс, освободившись от нас обоих и опустив пронзительный взгляд на свои руки. — Могу сказать то, о чём все мы думаем. Не существует никакого блядского проклятия, которое сбудется только потому, что я сказал правду.

Менее чем через десять минут мы узнаём, что он ошибался.

Уильямса отправляют домой в деревянном ящике.

Так поступают и с остальными.

Внезапно время ускоряется и тут же замедляется, а секундой позже я оказываюсь на земле, нависая над Алексом, пытающимся заговорить, однако вместо слов из его рта вырываются лишь брызги крови.

Слишком много крови. Моей. Его. Сплошной горький металлический хаос.

Я пытаюсь вникнуть в то, что он мне говорит. Пытаюсь понять его предсмертное желание, пытаюсь разобрать его последнее слово, но крови слишком много.

Крови всегда, чёрт возьми, слишком много».

Не впервые я просыпаюсь, весь покрытый пóтом.

Но это первый раз со времён тех первых дней в больнице, когда я просыпаюсь в чьём-то присутствии.

Медсестёр я особо не помню, но могу с уверенностью сказать, что ни одна из них не была похожа на Оливию Миддлтон, стоящую на коленках на моей кровати, одетую в одну крошечную футболку и розовые трусики-шортики. Что у неё за привязанность к розовому?

И тогда до меня доходит, что она здесь. В моей спальне.

До меня доходит, почему она здесь.

Сон. Я кричал, и она заявилась сюда, чтобы узнать причину.

— Убирайся, — произношу я, принимая сидячую позу и отодвигаясь на другую сторону кровати, прежде чем успеваю её коснуться. — Убирайся!

— Ты кричал, — говорит она спокойно, сползая с кровати и поворачиваясь ко мне лицом, ставя постель королевских размеров преградой между собой и моей потной гиперактивной личностью.

— Конечно, кричал. Это же чёртова война.

У меня уходит несколько секунд на то, чтобы переварить собственные слова, и я провожу руками по лицу, стараясь проснуться. Стараясь увидеть хоть что-нибудь, кроме смерти Алекса.

— Проваливай, — говорю я снова.

— Как часто это происходит?

Я игнорирую её и иду к буфету, где наполняю себе стакан из ближайшей бутылки.

— Тебе бы воды, — произносит она. — Ты весь вымок, а от алкоголя будет только хуже.

— Неужели? Воды? Вода всё исправит? — ехидно спрашиваю я. — Ты ни хрена не знаешь, Златовласка.

— Мило, — огрызается она. — Очень оригинально. И я не против ненормативной лексики в малых количествах, но ты начинаешь повторяться.

Я вливаю в себя виски, получая наслаждение от жжения. Выпиваю ещё, гадая о том, как много понадобится времени. Как много мне потребуется выпить, чтобы заглушить боль.

Прохладные тонкие пальцы оборачиваются вокруг моего запястья.

— Не надо.

Я дёргаю рукой и отталкиваю её. Не сильно, но достаточно, чтобы она слегка пошатнулась.

Крохотная добрая часть меня уже начинает тянуться к ней, чтобы поддержать её. Чтобы извиниться. Нет, чтобы вымолить прощение, ведь Пол Лэнгдон вовсе не из тех, кто грубо обращается с женщинами.

Но она слишком близко, и её присутствие так не к месту, что вместо того, чтобы извиниться, я отворачиваюсь от неё и опускаю руки на голову, стараясь дышать глубже, испытывая лишь одно желание — ускользнуть в небытие и никогда не возвращаться.

— Пол.

— Не надо, — огрызаюсь я. — То, что я хорошо подыграл и позволил тебе нести ерунду про своего детского домашнего питомца за мясом в горшочках, не значит, что ты можешь вваливаться сюда в своей крошечной пижаме, пытаясь вытереть мой влажный лоб и успокоить меня, хотя не имеешь ни малейшего понятия об этом дерьме.

— Тогда расскажи мне, — говорит она полностью спокойным, разумным голосом, чем выводит меня из себя лишь сильнее. — Или кому-нибудь другому.

Точно. Никогда раньше не слышал такого совета.

Но меня выводит из себя не сам совет, а то, что я впервые испытываю искушение. Впервые мне хочется положить голову на чьё-то плечо и позволить этому человеку гладить меня по голове и приговаривать, что всё будет хорошо. Мне хочется поделиться сидящими во мне монстрами.

И это ещё не самое худшее. Закрадывающийся страх от того, что я снова увидел смерть Алекса, возвращение к мучениям того дня и осознание другого: того, что на мне одни боксёры, а Оливия в чём-то чуть более прикрывающем, чем нижнее бельё.

Тем, кто находится рядом со мной после того, как мне приснился один их этих снов, грозит опасность. Но она, с её гладкой кожей и манящим запахом духов, вторгающаяся в моё личное пространство, когда моя кровь уже несётся по венам… я вне себя, возбуждён и готов кого-нибудь наказать: кого угодно, начиная с себя самого, — что ж…

Я вновь отворачиваюсь, чтобы продолжить вливать в себя выпивку, однако Оливия опять резко движется вперёд, выхватывая стакан из моей руки. Её грудь оказывается у моего бицепса, и моя нервозность увеличивается на несколько отметок.

— Уйди, — говорю я. Голос охрип. «Ради Бога, уйди сейчас же». Едва заметно поворачиваю голову, чтобы посмотреть на её реакцию.

Она продолжает наблюдать за мной с непонятным выражением лица.

— Или что? Применишь физическую силу, чтобы вышвырнуть меня?

— Такой вариант возможен, — и безопасен.

— Я уйду, как только ты пообещаешь, что поговоришь с кем-нибудь о своих снах. Что, если начать с малого? Выпиши их на бумагу.