О Боженьки, Миддлтон. Ты в одной порочной мыслишке от становления отвратительной извращенкой.

Когда я чищу зубы и умываю лицо в небольшой, но современной ванной, я с удивлением осознаю, что устала, несмотря на то, что солнце едва зашло. Я задаюсь вопросом, стоит ли мне проверить «Мистера Пола», но исходя из того, как свирепо он смотрел на меня и как я выскочила из его пещеры немногим ранее, мне не кажется, что ещё одна встреча с ним сегодня принесёт нам какую-нибудь пользу.

Переодевшись в пижаму, я сворачиваюсь калачиком на огромной кровати, уложив щеку на руки, вглядываясь в тёмное небо. Наконец ускользая в сон, я вижу не живописные водоёмы и лодки. Я вижу сердитые губы и восхитительные голубые глаза.

Впервые за долгие месяцы мои сны не об Итане. И не о Майкле.

Сегодня мои сны о ком-то куда более опасном, чем парни из моего прошлого. 

Пол

В старшей школе я относился к футболу как к чему-то важному. И он всегда мне нравился, хотя и никогда не был моей настоящей страстью, как бы глупо это ни звучало.

Честно говоря, я был наполовину разочарован, когда мой тренер сделал меня КБ в начале первого курса. Квотербеку не нужно много бегать.

Вот моя страсть. Бег. Метание мяча с кучей других парней было ничем по сравнению с наплывом, который я получал от бега.

Прилетев в Афганистан, я бегал каждый день. Я бегал вокруг базы так часто, как только мог, после прибытия туда. А после возвращения… ну, скажем так: моё будущее содержит столько же надежды на способность бегать, сколько и на возможность летать.

Но у меня есть секрет.

Незначительный. Убогий, честно говоря. Но о нём никто не знает. Ну, я подозреваю, что Мик и Линди вполне могут знать, но они не осмеливаются упомянуть об этом.

Правда заключается в том, что бег — единственная область в моей жизни, в которой я позволяю светить крохотному лучику надежды. Не настоящей надежды. Потому что я не могу позволить себе думать, что это произойдёт. Однако я мечтаю о том, чтобы вновь начать бегать.

Это та самая мечта, которая заставляет меня отрывать задницу от постели каждое утро. Раньше, чем Линди, Мик или какая-нибудь унылая сиделка, которая притаилась в засаде до пробуждения… чёрт, да даже раньше солнца.

Я выхожу на улицу и притворяюсь, что бегу. Не физически, конечно. Моя нога даже отдалённо не способна выдержать такого рода фантазии. Но мысленно? Я бегу.

Это единственный случай, когда я использую трость. Отчасти потому, что никто не смотрит, но и потому, что трость даёт мне возможность идти дольше, дальше и быстрее. Всего милю или около того по тропе, вьющейся вокруг залива. Я ковыляю в предрассветной тишине и разрешаю себе притвориться всего на час, что бегу. Что я нормальный. И это моё время.

Конечно, с моим отшельничеством всё время принадлежит мне. Но это совсем другое. Я бы даже сказал «священное», если бы не звучало так абсурдно. Но, если не брать в расчёт рыбаков, — потому что это всё-таки Мэн, — я один. И эта уединённость отличается от остальной части моего дня, потому что она преднамеренная.

Это время дня — единственное время, когда я чувствую себя живым.

И я никогда даже подумать не мог, что это отнимут у меня самым изнурительным из возможных способов.

Оливия Миддлтон — тот самый человек, на которого у меня всю ночь стоял член, — бегунья. И даже хуже, она бежит по моей тропинке в моё время.

Бежит прямо на меня, и, несмотря на приличное расстояние, я точно знаю, что это она. Только о самом светлом хвостике и высоком стройном стане я был способен думать с момента того поцелуя.

Разворачиваться было бы бессмысленно. Она легко нагонит мой шаг, так что мне не остаётся ничего другого, кроме как ждать. И готовиться.

Я неспешно останавливаюсь. Довольно-таки плохо, что ей предстоит увидеть меня с тростью — будь я проклят, если дам ей лицезреть, как реально ковыляю.

У неё яркие розовые кроссовки, что смехотворно, учитывая, как отлично они сочетаются со спортивной розовой кофтой с длинными рукавами. Лента для волос тоже розовая. Что наводит на мысль, был ли на ней и вчера свитер розового цвета? Именно то, что мне нужно. Взрыв жевательной резинки в жизни.

Даже если её модный прикид не наводит на определённые мысли (настоящие бегуны не заботятся о том, чтобы их обувь соответствовала повязке), её вялый темп, порозовевшие щёчки и немного неправильная поступь проясняют, что она новичок в этом деле.

Мой мозг уже принялся сыпать указаниями. «Вдыхай через нос, выдыхай через рот. Слишком много движений руками. Вальгус тебе тоже твои девчачьи кроссовки компенсируют?» (Прим. ред.: вальгус — нарушение строения стопы: у взрослых это деформация кости большого пальца, у детей — искривление ног вовнутрь).

Сперва мне кажется, что она не видит меня. Ничего в её поступи или выражении лица не меняется, пока она сокращает дистанцию между нами. А потом она замечает меня. Оказывается прямо передо мной. И останавливается.

Мои пальцы сжимаются на рукояти трости, — чёрном питоне, которого я заказал через интернет больше потому, что это было до ужаса безвкусно — и я, не удержавшись, поворачиваю голову и являю ей профиль. Свою лучшую сторону.

Хотя, если мы застрянем вместе на два месяца, ей лучше привыкнуть к моему виду. Мне бы лучше привыкнуть к её виду.

Она вообще не опускает взгляд на трость и, за исключением краткого взгляда зелёных глаз на мои шрамы, действительно выглядит так, будто они её и не волнуют. С другой стороны, ещё темно, нас освещают самые первые блеклые лучики раннего солнца, поэтому вполне возможно, что она вовсе и не видит их уродства. Что напоминает мне о…

— Тебе не следует бегать одной в темноте, — ворчу я.

Она хмурится, почти незаметно, лишь с тоненькой морщинкой между тёмно-русых бровей.

— Почему же?

— Ты и по улицам Нью-Йорка бегаешь на рассвете?

— Откуда ты знаешь, что я из Нью-Йорка?

Я по-прежнему молчу, не желая объяснять, что большую часть прошлой ночи провёл, изучая ограниченную информацию об Оливии, которую переправил отец. Ничего познавательного. Уроженка Нью-Йорка. Жительница Манхэттена. Краткий курс по реанимации человека, никакого реального опыта ухода за кем бы то ни было. Ей исполнилось двадцать два года всего за несколько дней до приезда в Мэн.

Но файл не ответил на то, что я хотел знать. Например, наслаждалась ли она вчерашним поцелуем, или всего лишь притворялась. Любит ли она, когда парни держат её лицо или бёдра, когда целуют её. Есть ли у неё парень. И самое главное… какого хрена она делает в Мэне?

— Не бегай здесь одна, — говорю я. Не утруждаю себя объяснениями всех опасностей, которые поджидают женщину, в одиночестве бегающую в потёмках. Бар-Харбор достаточно безопасное место, хотя оно всё же не исключает какого-нибудь притаившегося в кустах больного ублюдка, в чьи намерения входит оборвать чужую жизнь.

— Ладно, — отвечает она, удивив меня.

Я щурю глаза в ожидании.

Она переминается с ноги на ногу:

— Почему ты так смотришь на меня?

— Никогда не видел женщину, которая бы соглашалась так легко без уловок. Может быть, ответишь мне сейчас, и покончим с этим?

Оливия пожимает плечами.

— Хорошо. Я собиралась взять с тебя обещание походить со мной, чтобы мне не приходилось бегать в одиночку.

— Нет, — возражаю, едва она успевает закончить фразу.

— Почему нет?

Я пристукиваю тростью по земле.

— Ну, для начала, несмотря на тот факт, что тут и черепаха переплюнет твои жалкие потуги, я не в той форме, чтобы сопровождать даже самых жалких бегунов.

— Ты обладаешь таким ловким мастерством перегружать предложения оскорблениями, — отзывается она, вытянув руку, чтобы поправить свой хвостик. — Это, должно быть, полезно, с твоей-то процветающей общественной жизнью и всё такое.