Спустя сорок лет после этих событий, я услышал от двух людей рассказы о том дне, когда к нам подселили Щербаковых, о страшном в истории советского государства 16 октября 1941 г.
Первый рассказ я услышал от писателя Георгия Николаевича Владимова, с которым подружился в середине 1980-х гг. Одна из запомнившихся ему историй касалась как раз событий того дня и была основана на словах маршала Г. К. Жукова. В 1960-х гг. Владимов помогал Константину Симонову снимать фильм о первых месяцах войны с фашистами. Вместе с бригадой операторов и звукорежиссеров они приехали к Жукову на дачу в Подмосковье, чтобы взять интервью у маршала о первом годе войны с фашистами. Владимов, рассказывая об этом событии, кратко охарактеризовал самого военачальника и его «крутой ндрав».
Дачу окружала сосновая роща, деревья были старыми и мощными, Симонов и Жуков разместились на скамейке около дома, операторы начали налаживать аппаратуру для съемок и никак не могли найти хороший ракурс. День был солнечный, тени от веток падали на фигуры снимаемых, деревья мешали расставить камеры так, чтобы направить их на участников съемки. Жуков вроде бы и не обращал внимания на все эти перемещения камер, на тихие разговоры операторов между собой. Однако, беседуя с писателем, он вдруг прервал разговор и спросил Симонова:
– Ну что они так мучаются? За это время могли бы спилить пару сосен, и всё бы само собой решилось.
Такая «смелая» мысль, конечно, могла прийти в голову только Жукову, известному своей беспощадностью ко всему, что стояло на его пути. В годы войны он мог отправить на гибель тысячи безропотных солдат, если это требовалось для выполнения «высших» задач, вот и сейчас ему в голову пришла такая простенькая мысль – мешают вековые деревья сделать хорошую съемку, так спилите их к чертовой матери без всякого сожаления.
Сам же рассказ о том памятном дне был следующим. По словам Жукова, Сталин еще 15 октября 1941 г. согласился с мыслью отдать фашистам Москву, приказав переместить из Москвы в Куйбышев партийных руководителей и советское правительство. Распоряжение начали выполнять, во дворах наркоматов жгли тонны архивных бумаг, готовили планы взрыва московского метро, уничтожения электростанций и крупных предприятий.
Когда генерал Жуков приехал в кремлевский кабинет Сталина и начал докладывать об обстановке на подступах к Москве, особенно на Западном фронте, Сталин ходил по кабинету, а генералу приказал сесть на диванчик у стены. В какой-то момент Жуков не смог удержаться от невероятной усталости (он не спал уже несколько суток подряд), повалился на бок и задремал. Сталин подвинул к диванчику стул и поднял ноги генерала, неудобно повисшие с дивана, переместил их на этот стул и даже попытался стащить с них сапоги.
Однако после каких-нибудь десяти минут Жуков пришел в себя и стал докладывать дальше, после чего Сталин спросил, надо ли немедленно улетать из Москвы ему, ведь самолеты уже приготовлены и только ждут вылета. Жуков категорически запротестовал против бегства. Он объяснил, что факт «улепетывания» из Москвы всё равно станет известным, слухи разнесутся, и тогда уже ничем нельзя будет поддержать дух солдат, которым их начальники твердят, что Сталин по-прежнему в Кремле, следит за всем и руководит обороной. Якобы именно это строгое и в то же время очень эмоциональное жуковское объяснение удержало Сталина от рокового шага.
Уже на следующий день стремительное продвижение немецких войск к Москве было задержано на нескольких направлениях, а потом в оборону вступили полки добровольцев, через пару недель к Москве были подвезены свежие силы из сибирских, затем и дальневосточных полков. Ценой невероятных потерь удалось в конце концов отбросить гитлеровцев от древней столицы России.
Вторую историю рассказала на многолюдном заседании 28 февраля 1983 г. в Институте молекулярной биологии в Москве по случаю своего 80-летия известный цитолог, член-корреспондент АМН СССР Александра Алексеевна Прокофьева-Бельговская. Заседание вел директор института академик Владимир Александрович Энгельгардт.
В день 16 октября 1941 г., вспоминала Прокофьева, вместе с женой Энгельгардта Милицей Николаевной Любимовой по поручению начальства они выдавали в здании Президиума АН СССР сотрудникам листочки с печатью АН СССР, позволявшие им попасть на поезд-эшелон, отправлявшийся в Среднюю Азию. Такая эвакуация сотрудников Академии наук, не призванных в армию, и членов их семей представлялась важной советским властям.
Мама в 1937 г.
Весь день к зданию, где Любимова и Прокофьева регистрировали отъезжающих, вписывая их фамилии в листочки и вручая листочки эвакуированным, стояла длинная очередь, тянущаяся по Нескучному саду. Поздним вечером напечатанные листочки кончились, тогда Милица Николаевна смогла заполучить печать Академии наук и стала штемпелевать чистые листочки бумаги, а Александра Алексеевна продолжала вписывать имена тех, кто еще оставался стоять в очереди на разрешения.
Завершили они свою работу поздно ночью, с трудом Прокофьева добрела до дома и, не раздеваясь (сил уже не было), повалилась на кровать. Разбудил её звонок телефона в коридоре, который трезвонил очень долго. Она взяла трубку и услышала голос брата, офицера-танкиста, полковника Военной академии механизации и моторизации. Их академию в ту ночь эвакуировали в Ташкент. Брат приказал ей быстро собрать сумку с необходимыми вещами и идти на Курский вокзал и там назвать оцепившим вокзал солдатам его фамилию. Солдатам, сказал он, дана команда разыскивать тех офицеров, фамилии которых назовут их родственницы.
Я приведу дальше рассказ Александры Алексеевны в том виде, как я его записал (почти дословно) на том вечере (магнитофонную пленку с записью выступления Александры Алексеевны немедленно по окончании выступления арестовали представители КГБ).
Когда я подошла к огромной площади перед Курским вокзалом, я увидела жуткую картину. Была середина октября, но в Москве в тот год погода была зверски холодной, шел дождь вперемежку со снегом, асфальт на площади был покрыт глубокими грязными лужами, местами уже подмерзавшими, и в лужах на коленях стояли тысячи безмолвных людей, одетых в одинаковые серые робы, с опущенными головами. Была ночь, фонари на столбах вокруг площади не горели, но всё равно можно было различить, что люди замерзают, однако вынуждены подчиняться тем, кто их заставил стоять на коленях в этой ужасающей грязи, в этом зверском холоде.
Я не обратила внимания на тех, кто охранял этих несчастных людей, но несомненно, что поставленных на колени людей было в сто раз больше, чем охранников. Меня всегда удивляла и удивляет рабская покорность толпы, особенно в тяжелые годы испытаний. Но тогда я подумала, что эта покорность неправильна. Если бы эти люди поднялись и бросились на тех, кто их согнал в это место, они бы в миг разметали своих поработителей.
Я подошла к цепи солдат, окруживших весь вокзал и выстроившихся вдоль ступеней вокзала, и назвала фамилию моего брата. Вскоре он спустился по ступеням от входа, подошел ко мне, провел через цепь и проводил внутрь вокзала.
А там была совсем другая картина. Ярко светили лампы на потолке, было тепло, внутри было много хорошо одетых людей, на женах начальников были дорогие меховые шубки, шляпки, лица у всех были довольные. Даже радостные. С разных сторон слышался легкий смех, видимо, рассказывали анекдоты. Все ждали, когда к перрону подадут поезд.
Наконец, его подали. Публика без толкотни или паники направилась к выходам из зала, все знали номера их вагонов, были указаны места, так что никакой нужды в спешке, давке не было. Мимо меня солдаты пронесли по перрону к грузовому вагону в голове состава аккуратно обернутые суконными одеялами и обвязанные веревками концертные рояли и большие хрустальные люстры. Было видно, что это вещи наиболее крупных военных командиров. Даже в эвакуацию они отправляли своих жен и детей с предметами роскоши и нисколько этого не стеснялись [7].
