Другой принцип касался воспитания по-коммунистически малолетних отпрысков всех живущих. Всех детей жильцов Домов Коммуны нужно было определить в пансионат, который хотели создать в пятом корпусе, который стоял отдельно и с остальными не соединялся. Из коммунистического воспитания детей, отнятых от родителей, также ничего не вышло. Родители предпочитали держать детей возле себя, властям не удалось заставить законными методами отрывать их от семей, и мы росли под присмотром своих пап и мам. Поэтому в пятом корпусе в подвале создали ателье одежды, в остальных помещениях разместили какие-то конторы.

Конечно, эти большевистские выдумки о тотальном контроле за жизнью семей, общем и одинаковом питании, воспитании детей в отрыве от семей не были присущи только горьковским коммунистам. Они, во-первых, не были ими придуманы, а кочевали из века в век, а во-вторых, были широко распропагандированы по стране. Я обнаружил в книге воспоминаний Анатолия Мариенгофа, кстати, тоже родившегося в Нижнем Новгороде, известного поэта-имажиниста, друга Есенина и Качалова, такие слова, вложенные в уста директора нижегородской гимназии (именно той, которая стала позже нашей 8-й школой имени Ленина), в которой Мариенгоф когда-то обучался:

Надо однако сказать, что в те времена высокие дома с центральным отоплением, канализацией, с телефонами во многих квартирах, лифтами и с другими удобствами воспринимались теми, кто переехал из хибар и бараков в центр огромного города, в очень красивое и ухоженное место, совсем не так, как описываю я. Из кранов лилась чистая вода, и её не надо было нести в ведрах от колодцев или уличных колонок. В тридцатиградусный мороз не надо было, полуодевшись, выскакивать из дома в кабинку уборной, запрятанную где-нибудь в углу двора, а потом, содрогаясь от холода, бежать назад. Свет в домах горел, старики могли благодарить небо за поднимающий их наверх лифт, дома стояли в центре города, рядом были магазины: живи и радуйся. В целом жизнь в Домах Коммуны в бытовом смысле была для тех, кто совсем недавно ютился в лачугах и землянках, даже первоклассной. Но назойливое желание коммунистических «организаторов быта» насадить новые правила, которые, по их мнению, воспитали бы строителей коммунизма из тех, кто поселился в Домах Коммуны, затрагивало всех. Эти потуги провалились, причем довольно скоро. И, конечно, нельзя не заметить тяги создателей этих новостроек к халтурному примитивизму, наплевательскому отношению к людям, объяснимому стремлением к дешевке, ко всему наскоро сляпанному под победные марши «строителей коммунизма».

Всего в этих домах было двести с небольшим квартир, часть из них была превращена в коммунальные, и в целом в них проживало более 1000 человек. В основном в домах поселились представители интеллигенции. Партийные и советские начальники строили себе более комфортабельное жилье. Встречались, впрочем, и люди, формально относившиеся к рабочим и служащим. Например, в нашем коридоре, наискосок от нашей квартиры была семиметровка, в которой обитала колоритная фигура Полины Сорокиной, которую между собой соседи звали не иначе как Полька Сракишна. Частенько её видели сильно пьяной, но это не мешало ей состоять членом партии большевиков, и, как все знали, она даже возглавляла партийную организацию ателье пошива одежды в пятом корпусе (не знаю, были ли другие члены партии среди работавших в том ателье). Сама она не была ни мастером, ни подмастерьем, а трудилась в ателье на самой низкой ступени (подшивала края тканей в готовых изделиях), но зато ей доверяли ключ от ателье, и когда портные приходили утром к его входу, им приходилось ждать Сракишну с ключами, чтобы она открыла двери.

Муж Полины часто попадал в тюрьму за мелкий разбой или воровство, возвращался оттуда каждые три или четыре года, чтобы вскоре оказаться опять за решеткой. При первом свидании супруги зверски напивались, и тогда муж приступал к жене с требованиями рассказать, что она делала без него. Расспросы неизменно завершались побоями, какими ревнивец осыпал свою половину. Места в семиметровке было мало, и они выкатывались в коридор, чтобы на свободе отдать душу страстям. Полина вопила благим матом, муженек работал кулаками, таскал жену за волосы, и временами они образовывали клубок катящихся вдоль коридора переплетенных тел, рук и ног.

Однажды, возвращаясь из школы, я стал свидетелем такой сцены: от катающихся по полу супругов неслись нешуточные вопли, и наша соседка Ася Борисовна Вышкинд выбежала на крик в коридор и стала кричать, чтобы муж отпустил жену и прекратил побои. Драка действительно прекратилась, драчуны вскочили… и набросились дружно на Асю Борисовну за вмешательство в их семейную жизнь.

– Какое ваше дело! – вопила Полина. – Раз он меня бьет, значит любит. Имеет право, раз любит. Что вы-то лезете в наши семейные отношения!

В Горьком у папы и мамы установились дружеские связи со многими замечательными людьми, жившими в городе. Кроме того, приезжавшие писатели и журналисты, артисты и ученые давали интервью журналистам из «Горьковской коммуны». Как один из редакторов газеты папа нередко приглашал их к нам домой, и я видел в его архиве письма Бориса Пильняка, Мате Залки и других писателей.

Мама после выхода замуж так и не вернулась к какой-либо работе, а была, как тогда говорили, домохозяйкой. Мне кажется, тем не менее, что она играла важную роль не только дома, следя за порядком, воспитывая детей и готовя пищу. Она была первым критиком папиных творений, помогала готовить статьи для печати и редактировать их. Папа всегда советовался с ней.

В те годы в СССР покупка выходящих в свет книг (особенно книг значимых и раритетных) была занятием трудным. Но все годы, пока папа работал редактором газет, он получал так называемый «литер» на приобретение книг, а мама много читала и стала формировать нашу семейную библиотеку. Кроме того, папа с мамой выписывали многие журналы, и мама была хорошо осведомлена о литературных и пропагандистских новинках.

Однако благополучное существование длилось недолго. За год до моего рождения (в августе 1935 г.) папа был обвинен в страшном идеологическом проступке, почти преступлении. Как уполномоченный крайлита он был обязан давать разрешение на выпуск каждого номера «Горьковской Коммуны» и подписал, как водилось, ночью очередной номер газеты в печать, а утром весь тираж был арестован чинами из НКВД. Оказалось, что на последней странице газеты, внизу, было помещено объявление о найме на работу издательством «Горьковской Коммуны» машинисток. Объявление было на первый взгляд вполне невинным: «Требуются машинистки. Работа ночная, сдельная, оплата по соглашению. Обращаться в Издательство „Горьковская Коммуна“ по телефону…».

Папа в 1936 г. в годы работы в газете «Горьковская коммуна»

Папа говорил, что он внимательно вычитал весь номер, так как уже существовала практика сурово карать за любые промахи в печатной продукции. Но каким-то непостижимым образом в вышедшем утром тираже объявление было слегка изменено: в первом слове «требуются» были опущены две первых буквы.