– Анна Александровна! Мой отец живет в гостинице «Москва», ест там и страдает от этой пищи. Нельзя ли ему прийти к Вам и хоть раз по-человечески поесть, у Вас так всё вкусно. Разрешите, Анна Александровна, пожалейте его.

Мама, конечно, спросила, а что папа Вадима Васильевича делает в театре.

– А он актер. Вы знаете его по сценической фамилии – это Василий Иванович Качалов.

Мама обомлела. Великий Качалов! В те годы слава Качалова в стране была безграничной. Выдающееся исполнение ролей Гамлета, Чацкого, Юлия Цезаря, Глумова, Каренина, Берендея, Тузенбаха, Ивана Карамазова, проникнутое не просто артистизмом, но глубокой интеллектуальностью и благородством, снискало ему не сравнимую ни с кем славу. Артист создал много запоминающихся образов в пьесах Чехова и Горького на сцене МХАТа, его необыкновенно музыкальный густой по тембру голос звучал в радиопередачах очень часто, и все узнавали его неподражаемо сочный голос.

Папа в 1939 г. – редактор газеты Горьковской железной дороги «Волжская магистраль». 1940 г.

Он был известен своим исполнением ролей в снятых в кино спектаклях Художественного театра. Во время гастролей МХАТа в Европе и США Качалов удостоился похвал самых известных мировых критиков театра, и его слава шагнула далеко за пределы советской сцены. В то время в СССР были запрещены издания произведений С. Есенина, но из уст в уста многие передавали знаменитое стихотворение поэта, обращенное к «собаке Качалова»: «Дай, Джим, на счастье лапу мне, / Такую лапу не видал я сроду. / Давай с тобой полаем при луне / На тихую, бесшумную погоду». Мама, конечно, сказала, что сочла бы за огромную честь принять в доме Василия Ивановича, спросила, что бы он предпочел видеть на столе, договорились о времени прихода отца и сына. С первым обедом, правда, произошел конфуз. Когда мама, расстаравшись изо всех сил, приготовила наваристый борщ и принесла большую кастрюлю на стол, чтобы разлить по тарелкам, всё было прекрасно. Затем надо было добавить сметану, и тут в тарелке у Василия Ивановича, по центру белого пятна сметаны вдруг проступило тело таракана. Мама побелела и попыталась заменить тарелку новой. Но Василий Иванович выловил двумя пальцами таракана, завернул его в салфетку и стал успокаивать маму:

– Ну что Вы, Анна Александровна. Это же пустяк, где же не бывает тараканов. Вот уж действительно ерунда и мелочь. Забудьте.

Он так и не отдал ей тарелку, с аппетитом всё съел, хвалил мамино мастерство и еще несколько раз приходил на обед. Мама всю жизнь вспоминала эти визиты и свою в общем невинную оплошность: хоть дома и носили гордое имя Коммуны, но в первые годы после постройки кишмя кишели тараканами, и вытравить их удалось лишь с годами.

В моей памяти сохранились воспоминания о первом дне войны с фашистской Германией. 22 июня 1941 г. было воскресным днем. В субботу мы договорились с папой и мамой, что утром отправимся куда-то вместе погулять, и я (мне было тогда четыре с половиной года) всегда с волнением ждал утра воскресенья, когда мы все вместе проводили время (я всегда поджидал возвращения папы домой с работы, он уходил из дома утром и работал до позднего вечера). В тот день я проснулся и был еще в кровати, когда вдруг из круглой черной тарелки радио, висевшей на стене в большой комнате, раздались какие-то странные тревожные звуки, мама с папой бросились туда и в напряжении слушали голос диктора. Я помню вытянувшиеся лица обоих и их слова: «Война».

Военные события развивались стремительно. В большой комнате на стене у двери из коридорчика папа повесил карту Советского Союза, и ежедневно родители вслушивались в сводки последних известий: когда из радио неслись слова «От Советского информбюро» все в квартире замирали, взрослые шли к карте, слушали сообщения и втыкали на новые места маленькие цветные иголки, которыми был помечен передний край фронта. Ряд этих цветных иголок все дальше вдвигался на территорию СССР, помеченную красным цветом. Самая крупная звездочка в центре европейской части СССР отмечала Москву, и передний край фронта приближался к Москве все ближе.

Город Горький был самым близким к столице крупным промышленным городом, он располагался за Волгой и Окой, и немецкие войска, прорывавшиеся к Москве, от Горького были пока далеко, даже опасности его захвата фашистами еще не было.

Правда, бомбили город немцы методично. Почти каждую ночь у подъезда, где располагался ближайший к нам лифт, начинала визжать на полную мощь сирена, извещавшая жильцов, что надо покидать квартиры и направляться в убежище. Из радио тогда неслись звуки метронома, прерывавшиеся словами: «Воздушная тревога». Голос диктора был тревожным и сердитым.

Папа – главный редактор газеты «На вахте»

Собственно убежища как такового в домах не было. Напротив нашего корпуса через дорогу остался старинный особняк, в котором располагался райком партии большевиков, а за ним сохранился огромный сад прежних владельцев. В этом саду солдаты Горьковского гарнизона вырыли несколько длинных траншей (глубоких – в рост человека; их звали почему-то «щелями»), сверху их накрыли бревнами и присыпали землей. В щели вели деревянные ступеньки, убежища закрывались массивными дверьми, и вдоль стенок были врыты в землю длинные скамейки. Внутри горели электрические лампочки, но всё равно находиться там было страшновато, было холодно и сыро. Всем жильцам предписывали спускаться в эти убежища, как только раздавался сигнал сирены.

В том же райкомовском садике разместили артиллерийскую батарею. Когда она начинала бухать, земля в щелях подрагивала, и это было особенно страшно.

Чтобы сверху немцы не могли по свету окон определить, где точно расположены дома (особенно высокие, как наши Дома Коммуны), с наступлением сумерек все жильцы были обязаны завесить окна светонепроницаемыми шторами. У нас над окнами укрепили свертывавшиеся с помощью шнуров, склеенные из нескольких слоев черной бумаги плотные экраны. Нужно было отвязать веревку от вбитого внизу у окна мощного крюка, и эта конструкция разматывалась и затемняла окно.

Среди мальчишек во дворе всё время циркулировали легенды о том, что какие-то немецкие шпионы в соседних от нашего района домах нарочно оставляли окна освещенными, и немцы тут же бомбили эти районы. Вообще слухов о шпионах было много, мне кажется, что их нарочно запускали чины госбезопасности, чтобы подстегнуть жителей беспрекословно выполнять приказы властей. Конечно, не все жильцы нашего дома убегали в «щели» при звуках сирены. Но вскоре по квартирам стали ходить люди, которых называли одним собирательным словом – «уполномоченные», одни проверяли наличие светонепроницаемых штор, другие выявляли тех, кто оставался дома во время тревог.

Вскоре среди жильцов были созданы бригады (преимущественно из молодежи), которые с началом тревоги поднимались на крыши, вооружались длинными металлическими щипцами (в рост человека) и готовились хватать упавшие на крышу зажигательные бомбы. На крышах установили большие ящики (более метра шириной) с песком, и, схватив щипцами дымящуюся зажигательную бомбу, надо было быстро перенести её в ящик, чтобы огонь не распространился по дому. Мой старший брат года с 1942-го или 1943-го (он родился в январе 1930 г.) сумел каким-то образом войти в состав этих бригад и каждый раз бежал прямиком на крышу, не слушая криков мамы, которая хотела бы, чтобы он спускался с нами в «щель».

Мы натягивали на себя всё теплое и бежали по ступенькам вниз (лифты во время войны были полностью обесточены и заперты, поэтому приходилось теперь подниматься и опускаться только по лестнице).

Все стекла в окнах были проклеены наискосок плотными полосками бумаги на расстоянии друг от друга сантиметров в 15, чтобы в случае, если взрывная волна достигнет стены дома, выдавленные волной стекла не поранили людей внутри квартир.