- Прижмись к стене!
Я прижалась, я распласталась и почти слилась с ней. Эрик прищурился, и в зрачке ледяного прицела отразилась жертва. Он выстрелил, арбалет вздрогнул, стрела просвистела, и то, что шипело и ползло, глухо скрипнуло и плюхнулось на дно колодца.
- Не смотри туда, а то сорвешься! - Эрик бросил арбалет на землю, дотянулся, схватил мою руку, уперся. - Ну, помогай! - и потащил. Ноги мои потеряли опору и повисли, колени бессильно обдирались о камни, локоть пронзила дикая боль. Только свободной рукой могла я отталкиваться от стен. Не думаю, что это можно было считать за помощь.
Казалось, стене не будет конца, и я подумала, что сил не осталось вовсе и что Эрик старается зря. Боль раздирала. Когда Эрик нашел мою вторую руку, рванул, и мы оба повалились на каменный пол, мне еще долго думалось, что ни в коем случае нельзя отпускать его мокрые от напряжения и страха ладони.
- Вот теперь можешь смело посмотреть в глаза собственной глупости! - сердито сказал Эрик.
У края колодца лежал факел, я подняла его и осветила колодец. Ведьма! На дне его кишмя кишели ядовитые дигиры, их было не меньше десятка и, судя по всему, они доедали ту, которую убил Эрик. На ее месте вполне могла быть я.
Я отпрянула. Меня вдруг отпустило, расслабило и тотчас бросило в дрожь. Я отползла подальше от кошмарного места, нащупала камень и села. Живот скукожился, завертелся и заболел.
- Ну, и что ты теперь о себе думаешь, а? - Эрик встал, отряхнулся и поднял арбалет, - Сколько же раз тебе надо ошибаться, чтобы понять - Эрик не надует тебя?! А? Слышишь, ты, глупая девчонка? Ты полагаешься только на свои дурацкие чувства и перестаешь видеть и слышать все остальное! И чем они тебе помогли? Чем? Тем, что мы сидим сейчас в замурованной пещере или тем, что ты чуть не попала на ужин к ядовитым дигирам? Ты, ты... Какого лешего ты вообще свалилась на мою голову?
Эрик кричал так, что я перестала дрожать. Никогда еще не видела я, чтобы он так выходил из себя. Он расхаживал туда-сюда по пещере и сшибал босыми ногами камни, попадающиеся у него на пути. Камни цокали о стены и падали в пропасть к дигирам. Эрик сердился и ругал меня за дело, и мне... мне было приятно. То, что связывало нас с ним, жило так глубоко, что мы сами редко вспоминали об этом. Но сейчас, загнанные вдвоем в каменную тюрьму с дигирами, отвратительными ядовитыми ящерами, и я и Эрик понимали - то, что жило, живо и по сей день.
- Эр, - наконец произнесла я, - прости меня!
- Прости? - удивился он. - Ты говоришь - прости? С какой стати я должен тебя прощать? Ты не слышишь, когда мужчина говорит тебе "Подожди"! Ты не слышишь, когда мужчина говорит "Не ходи, нельзя"! Ты ничего не слышишь, кроме себя!
- Я говорю совсем о другом, Эр.
- О другом? О другом все то же самое! Ты не слышишь, когда мужчина говорит тебе о любви! Нет, не слышишь, не веришь! Зато ты прекрасно слышишь свой внутренний голос, будь он неладен, это он тебе указывает, кого ты должна любить и кого выбирать. Но, похоже, и тут он подвел тебя, Итта!
- Нет, Эрик, мне указывает сердце, и оно говорит мне, что я по-прежнему люблю тебя так же сильно, как и Эмиля. И не моя вина, что нельзя любить вас обоих, и не заставить страдать одного из вас! Ты-то должен меня понять, ты же безумно любишь Ив? А? Попробуй сам решить эту задачу с двумя неизвестными, и посмотрю, что ты скажешь!
Эрик понял, что я права. Мы с ним в одинаковом положении, из которого только один выход - не думать об этом. Мы сидели в пещере, возле полыньячного колодца с отвратительными тварями и ругались из-за того, что уже давно решено.
- Проклятые дигиры! - плюнул Эрик. - Проклятая женская логика, проклятая пещера!
- Здесь холодно... - произнесла я.
Эрик отвязал с пояса свитер и положил мне на плечи.
- Хорошо, что не жарко, - угрюмо сказал он. - Ты знаешь, ненавижу жару. С того самого дня, Итта, ты помнишь? Конечно, это было давно, но все-таки, пусть лучше будет холодно...
- День окончания Туона? - спросила я.
- Именно! - он наклонился, поднял арбалет и отошел к стене. Ни я, ни он не знали, что делать дальше. На дне пропасти зашевелились дигиры. Оставалось надеяться, что они не захотят оттуда выползти и полакомиться нами. В пещере было очень холодно, и я натянула на себя Эриковый свитер.
***
В День окончания Туона стояла такая жара, что ледяные шарики для эля таяли раньше, чем их успевали доносить из погреба на кухню. Мы целый день купались в озере, чтобы хоть как-то дожить до вечера. Перед началом праздника Белая Гильдия собралась за обсерваторией и сговорилась ночью отправиться кататься по озеру на морских кахлах. Этих замечательных животных с длинным бархатным телом и огромными коровьими глазами разводят в питомнике. Вытащить их оттуда с помощью Тигиля было как раз нам по душе. Стоит ли говорить, что это строго запрещено? Разумеется, Тигиль не соглашался и ворчал: "Ничего не выйдет, ничего не выйдет...", но Тигиль всегда ворчит.
Когда зашло солнце, начался праздник. Я пребывала в таком волнении, что почти не запомнила, кто и как говорил торжественные речи. Я все время вертелась, улыбалась и пила эль. Это был самый веселый, самый лучший день изо всех. Я сидела за огромным столом между Эмилем и Эриком и поедала столько сладостей, сколько хотела. А потом были танцы. На этом празднике я впервые увидела Эмиля и Эрика не в свитерах и джинсах, а в костюмах!
Черные, обтягивающие клеш, шитые на заказ, как и все их брюки; белые шелковые рубашки с удлиненным воротником и песочные жилетки, отделанные по борту витиеватой нитью. О, это, без сомнения, шло к моему синему, с высокой талией, платью. Я смотрела на ребят, и мое сердце колотилось и разрывалось напополам, как в тот день, когда я увидела их впервые. И, хотя нашей дружбе минуло почти три года и многое уже было решено, дыхание замирало, и ныло где-то в животе от счастья сидеть с ними за одним столом в день окончания Туона.
Эрик первым пригласил меня на танец, и мы закружились среди тончайших девичьих платьев и мальчишеских белых рубашек. Эрик обнимал меня смело, мои глаза были прямо напротив его губ, и я поняла, что ничего не смогу ему сказать. Он наклонился, выдохнул мне в шею жаркий воздух и спросил: "Почему, Итта? Я не верю!" Слова запнулись, они ни за что не желали появиться на свет, но я была слишком, слишком близко...
Я сама себе не верю, Эрик, потому что ни ты, ни я, никто другой не даст мне ответ на вопрос "почему?" Твои руки сильнее бури, его - жарче огня, твои плечи готовы принять мои в объятья, его - влекут мои руки и не пускают, твои глаза обжигают томительной страстью, его - невозможно вынести, не потеряв навсегда покой... Но как же мне не растеряться, когда вы оба врываетесь без стука в сердце мое?
- Не говори ничего. Я и так знал. Эмиль...
- Он сказал тебе?
- Он мой брат, Итта.
- Однажды все изменится...
- Что может измениться? Я влюблен в тебя...
- Я тоже, но чувства могут обманывать, не врет только сердце.
- Что ты знаешь о моих чувствах?
- Я знаю о своих. Эрик, как ты не понимаешь, ты нужен мне не меньше, чем он!
- Этого мало.
- Я знаю...
Я замолчала, уткнулась в его плечо. Я не могла сказать ему, что люблю Эмиля сильнее, не могла.
- Ты - прекрасная темная дева, - прошептал Эрик, - ты - дикая морская птица, ты - полыньячный колодец, магнит. И все же, ты - глупая девчонка.
Эрик посмотрел в меня глубоко-глубоко и улыбнулся почти как Эмиль, уголками рта. Он коснулся подбородком моего лба. Что я делаю? Что?! Эрик прощается со мной! Он отдает меня Эмилю! Эмилю, своему лучшему другу, своему брату, своему отражению в зеркале. Чушь! Не может быть... И все-таки там, в смуте моих метаний, легло облегчение от того, что это произошло.
Эмиль не спускал с нас глаз, он замер там, в глубине зала, за праздничным столом, и ждал окончания танца. Мне не нужно было оглядываться, я чувствовала это, и во мне вопило настоящее тщеславное счастье. Я кипела, я зашкаливала приборы любви, ведь мне передалось их страстное волнение: того, кто сидел и отрешенно смотрел в одну точку, и того, кого я чувствовала сейчас всем телом. И я прижалась покрепче к Эрику, прижалась назло ему, назло себе, назло Эмилю, назло тому, что не могу оставить себе их обоих, не могу! Не пройдет и половины луны, как все изменится, Эрик больше не будет моим. Я провела руками по его плечам, по шелковистой струящейся ткани, по жаркой, крепкой груди, я встала на цыпочки и коснулась губами его пылающей скуластой щеки, я отдавала его той, которую еще даже не знала, отдала, и тогда танец кончился.
