Ну а потом всё было, как в дурном сне. К медпункту прибежала директриса с вожатыми, принялась вопить про «чепе» и тыкать в Костину сторону толстым, как сосиска, пальцем. Кричала, что родители Зиновьева – милиционеры и обязательно в суд подадут, так что Костя прямо из летнего лагеря отправится во всесезонный, и отнюдь не в оздоровительный. Лера попыталась вступиться, но её и слушать никто не стал. Тогда вмешалась медсестра, заявив: «Хватит орать, у ребёнка все признаки сотрясения!» И Костю увезли на лагерном УАЗике в подмосковную больницу, куда этим же вечером приехали расстроенные мама и папа. А когда ему стало чуть лучше, отец сказал, что в лагерь его больше не отпустят. А ещё сказал, что Зиновьевы предки пошумели-пошумели, но быстро поджали хвосты, когда папа пригрозил им встречным иском. Ведь по факту Костя пострадал гораздо больше. Потому что у жирдяя была лишь рассечена кожа под бровью, но глаз остался цел. Даже зрение не упало. И в лагере он остался. Впрочем, не за какие-то особые заслуги: Костин папа считал, что родители просто устали от его выходок, вот и сплавили сынка.

Весть о том, что Зиновьев почти не пострадал, дико обрадовала Костю. Он почувствовал прилив сил и тут же захотел сбежать из больницы. Лёжа под капельницей, представлял, как доберется на попутках до лагеря, встретится с Лерой… Но мама сказала, что её забрали родители. И Костя едва не заплакал, поняв, что больше никогда её не увидит.

Так и окончилась эта история – будто оборванной на полуслове.

Но когда он вышел из больницы, первым делом отправился в библиотеку. Попросил там анатомический атлас – всё-таки хотелось посмотреть, как устроен глаз. Атлас ему не хотели давать из-за неподходящего возраста. Но он с такой мольбой смотрел на библиотекаря, так долго и нудно просил, что она пошла на компромисс: сама нашла в атласе нужную страницу, целомудренно заколола его скрепками, чтобы любознательный ребенок не добрался до изображений женских органов, и приказала рассматривать рисунок глазного яблока прямо при ней. Костя посмотрел и ахнул: глаз казался чем-то инопланетным, загадочным. Хрусталик, цилиарное тело, хориоидеа – эти слова таили в себе бездну нового, интересного, того, о чем не слышал никто из Костиных ровесников. И он вымолил у библиотекаря разрешение перерисовать картинку из атласа в свою тетрадь. А потом зарисовывал и записывал в неё всё, что удавалось узнать по теме: и про шесть глазодвигательных мышц, и про бинокулярное зрение, про птеригиум и многое другое, что удивляло до восторга. Уже тогда он заявил родителям, что будет офтальмологом. В школе нажимал на биологию и химию, без проблем поступил в медицинский. И шесть лет шёл к офтальмологии, но после несчастья с отцом резко сменил курс: помочь родному человеку было важнее. Хотел заработать, чтобы оплатить ему операцию на позвоночнике – а потом и сам подключиться к лечению, восстановить лицо. Только вот не успел: отец умер за месяц до того, как Костя окончил интернатуру в пластической хирургии…

После похорон мать сказала: «Поезжай в Австрию, не ломай свою жизнь. Вдруг больше не будет такого шанса? А работа, сынок, лучше всяких докторов лечит. Ну и время, конечно»

Только не помогло это время. И сейчас, стоя над могилой отца, Костя понимал это особенно остро.

Подошел Исламбек, принес ведёрко с золой. Пока Костя рассыпал её между цветов, тот бормотал что-то, глядя на могилу – молился по-своему, хоть и был иной веры. Когда он ушел, Костя еще немного посидел возле отца. Но предвечерний воздух стал серым, тени – длинными, и птицы умолкли. Казалось, даже цветы уснули: лишь росшая поодаль дикая яблонька, окутанная пышным белым цветом, стояла горделиво и празднично. Аромат от неё шел волшебный. И Костя подумал, что не так уж тут и плохо. Особенно если выбора нет – как у всех, кто здесь покоится.

– Пойду я, отец, – сказал он. – Прости, не знаю, когда теперь вырвусь.

Вдоль центральной аллеи уже горели фонари, и Костина машина казалась под ними не желтой, а бежево-серой. Он завел «жигуль», покатил по дороге.

Радонев совсем забыл о мужчине в сером плаще, которого видел на кладбище. И не вспомнил бы о нём никогда, но вдруг увидел, что тот медленно бредет по обочине. В руках бутылка, на дне которой еще плещется коричневое пойло. Походка неровная, пояс плаща волочится по земле, правый рукав в грязи – будто падал и не удосужился отряхнуться.

Костя брезгливо поморщился и почти миновал его, когда тот обернулся и нелепо замахал руками. Бессмысленный взгляд, острое лицо, очки, криво сидящие на самом кончике носа…

– Bekloppt! – ругнулся Костя, чуть не подпрыгнув от удивления. И резко дал по тормозам.

Перед ним стоял Илья Петрович Торопов, главврач «Веллнес-Т-клиник». Виднейший окулист столицы, заливший зенки по самый спотыкач. Это своего будущего начальника и учителя Костя минуту назад назвал «чокнутым». А сейчас потащил к машине.

Торопов, в общем-то, не сопротивлялся. Только когда Костя отбирал у него бутылку, промычал что-то возмущённо, но быстро притих. И заснул, едва успев сесть в кресло. Радонев попытался его растолкать, спрашивал, где тот живет – надо же было понять, по какому адресу нужно доставить это… тело. Но Илья Петрович только отмахивался от него, как от мухи. Пришлось плюнуть на условности и обшарить его карманы. Впрочем, паспорт нашёлся сразу, и одной проблемой стало меньше.

Торопов вроде бы очнулся, когда машина уже миновала МКАД. Но посмотрев на Костю, что-то буркнул и снова закрыл глаза. Радонев зло крутанул ручку стеклоподъемника: от перегара его мутило.

Всю дорогу он поглядывал на будущего начальника, не понимая, узнал ли его Илья Петрович. И озадаченно размышлял, к чему приведёт эта ситуация. Не осложнит ли она работу? Да и вообще, захочется ли теперь работать… с таким! «С другой стороны, кто его знает, почему он напился? – уговаривал себя Радонев. – К тому же, напился не просто так, а на кладбище: видимо, кого-то из близких поминал, но промахнулся с дозой». Только, несмотря на все придуманные Костей оправдания, ощущение мерзости не уходило. Ну не любил он пьющих людей! И уважать таких просто не умел…

А главное – была еще одна мысль, которая тревожила его больше всех.

Если Торопов пьёт, как он будет оперировать Леру?

Сбросив пиджак и брюки в гардеробной, Шерман одной рукой расстегивал пуговицы сорочки, а другой копал в высоком белом шкафу. Вытянул из яркой стопки темно-синие тренировочные штаны со вздутыми коленками и желтую футболку с черной надписью «Сидите-сидите! Достаточно ваших аплодисментов!» Переоделся в домашнее, равнодушно скользя взглядом по шикарной обстановке спальни – кровать с балдахином, бесчисленные пуфики, зеркала, складки шёлка и бархата. Шерман зашарил ногой под кроватью: искал разношенные домашние тапки, которые Любаша презрительно называла «старческой блажью».

Голод скрёбся в желудке, и Савва Аркадьевич уже представлял, как спустится в кухню и соорудит себе огромный бутерброд с колбасой и острым сыром. И бутылку пивка откроет, тёмненького, с медовой горчинкой – того, что Пряниш привез из Вены…

– Ну почему, когда я дома, ты всегда надеваешь эту гадость?! – недовольные нотки разбили тишину комнаты. Запахло кремом и чем-то ещё, типично женским: то ли косметическим молочком, то ли цветочным мылом. Шерман страдальчески возвел очи горе и повернулся на голос жены.

Судя по всему, Любаша только что вышла из ванной: на ней был банный халат, голову покрывала белая чалма из полотенца, а к распаренной щеке прилипла прядь черных волос. Жена гневно смотрела на него с высоты своего роста, и Савва почему-то вспомнил, как называл их папа Йозеф, ее отец – городской мафиози, владелец лесопилки, мебельной фабрики, ресторана, и множества других, легальных и нелегальных предприятий. Вы, говорил, как болт с молотком – так же нелепо смотритесь вместе, и так же не нужны друг другу. Уже тогда тридцатилетний Савва, низенький и уже начавший заплывать жирком, нелепо смотрелся рядом со студенткой Любой – высокой, ладной, с оленьими влажно-карими глазами и пышной белой грудью. Но вот насчет нужности папа Йозеф крупно ошибся. Двадцать пять лет прошло, а они всё ещё в браке. Пусть и не в самом счастливом.