Но упрямство не позволяло отступить. В итоге он, промахнувшись мимо заварника, рассыпал по столу мелко порубленные сухие листья и колкие твердые чаинки. Долго перебирал руками по полкам кухонных шкафчиков, отыскивая пакет с печеньем. Вместо малинового варенья вынул из холодильника томатную пасту – хорошо хоть понюхать догадался, прежде чем добавлять в мамин чай… А когда чайник засвистел, Радонев сдался: наливать кипяток с закрытыми глазами, рискуя ошпариться, было бы верхом глупости.

«Как она в этом живет?! Если даже такой пустяк, как приготовление чая – настоящее испытание», – раздумывал он. И невесело усмехнулся своим мыслям: вот тебе и будущий офтальмолог, о болезнях глаз узнал почти всё, а о людях, получается, даже не думал. Пока беда не коснулась своего, близкого человека.

Образ Леры снова встал перед глазами: неподвижный взгляд, неуверенные движения, страх и напряжение в лице, когда она поняла, что не одна в палате. И потом: вот вроде бы смеется, болтает с ним как ни в чем не бывало. А руки всё ощупывают обивку кресла, будто пытаясь найти ту самую, единственную ниточку, дернув за которую, можно поднять плотный занавес, закрывающий глаза. И понять, наконец, какого цвета и формы это кресло, что под ним, за и над ним. И какого чёрта вообще оно стояло тут невидимым…

В груди затяжелело, и Радонев зло закусил губу. Нестерпимо захотелось остаться в одиночестве, обдумать всё.

Костя отнес маме чай и заперся в своей комнате. Растянулся на диване, закинув руки за голову. С высокого книжного шкафа, который в семье в шутку называли «учебным» из-за хранившейся в нем коллекции медицинских книг, презрительно взирал гипсовый Аристотель.

– Ну, давай, изреки что-нибудь умное! – буркнул Радонев. – О влюбленном глупце. Или о чувстве долга, первичном для врача.

Но гипсовый старец молча ухмылялся в бороду. Как назло, в память всплыла одна его мысль – что-то о разногласиях, возникающих между друзьями, когда они по-разному видят дружбу. «Значит, если один влюблен, а второй просто дружит – отношения заранее обречены? Или могут быть варианты?» – спросил себя Радонев. И не решился ответить. Он пока не понимал даже своих чувств – а уж о Лериных мог только фантазировать. Но твердо знал одно: истинная любовь и настоящая дружба возникают из духовной близости, а она между людьми – редкий случай. И эту связь, возникающую спонтанно – вот видишь человека впервые, а чувствуешь, что знал его всегда! – инстинктивно хочется продолжать. Будто душа подсказывает, что не зря вы встретились, что есть какая-то цель… И этому чувству лучше просто подчиниться, не гадая о планах судьбы, а тем более – не строя своих.

Он открыл глаза и снова взглянул на книги в «учебном» шкафу. Среди них было немало литературы по офтальмологии, ведь её Костя собирал с детства. И острое чувство сожаления полоснуло, как скальпелем: знать бы, что случится с Лерой, выбрал бы эту специальность сразу после меда. И помог бы сейчас – ну, или лучше бы понимал, чем можно помочь. «Я всё равно не буду сидеть сложа руки! – решил он. – Хотя бы карту её посмотрю, узнаю точный диагноз. Попрошу Торопова, чтобы он разрешил присутствовать на операции. В общем, сделаю всё, что смогу – лишь бы она выздоровела».

И это решение успокоило его. Костя глянул на часы: почти шесть вечера. В больнице сейчас ужин, так что не стоит пока звонить Лере.

…Он всё-таки купил ей мобильник. Еле нашел среди современных «лопат» простенький телефон с большими кнопками. Тут же, в салоне, оформил сим-карту, вбил в память мобильника свой номер и помчался обратно в клинику.

Но у двери палаты стоял тот самый мужик в черном костюме, который был в холле вместе со скрипачкой.

– Обожди, – он встал перед дверью в палату.

– Не понял, – нахмурился Радонев. – В чем дело? Я вообще-то врач.

– Там посетители, – пояснил верзила, скучающе глядя сквозь Костю. – Поговорят – тогда зайдешь.

Радонев почувствовал, как вспенилась, вскипела внутри злость.

– Ты у себя дома решай, кого куда пропускать, – мрачно посоветовал он, потянувшись к дверной ручке: – В сторону отойди!

– Мужик, не борзей! – тон охранника стал угрожающим.

– А вот хамить мне не надо, – прищурился Костя, – могу и в торец дать.

Охранник двинул челюстью, явно собираясь ответить, но женский голос из-за двери палаты окликнул его:

– Олежек, мы всё! Можешь меня забирать.

Верзила глянул на Радонева исподлобья. Бросил:

– Живи.

И, повернувшись, вошел в палату. Шагнув вслед за ним, Костя увидел Серебрянскую – та сидела в кресле, протягивая руку навстречу телохранителю. Тот взял ее ладонь.

– Я здесь. Домой поедем?

– Придётся, Олежек, – она сморщила нос и страдальчески добавила: – Мне ещё на репетицию. Пряниш запланировал гастроли по Европе. И хоть приближаются они со скоростью дрезины, форму терять нельзя.

Костя кашлянул, привлекая внимание:

– Кх-м… Добрый день, Майя, меня зовут Константин. Лера, еще раз здравствуй, я принес тебе телефон. Вдруг что-то понадобится, надо быть на связи.

Майя повернулась к нему:

– Ого, наша Лера уже обзавелась поклонником?! А я-то переживала! Ведь Савва наш Аркадьевич сказал, что она тут совсем одна.

Пожалуй, Костя впервые был рад тому, что Лера не может увидеть его лица. Чувствуя, как жар дурацкого, юношеского стыда ползет по щекам, он не знал, что ответить. Ситуацию спасла Лера:

– Майя, у нас с Костей длинная история, – улыбнулась она. – Он настоящий джентльмен, и не смог бы оставить меня здесь одну.

– Виват джентльмену! – воскликнула Майя. – Как погода в Лондоне? Гарцуют ли по туманному Гайд-Парку гвардейцы её величества? – и, сменив шутливый тон на серьезный, попросила: – Кость, а вбей мой номер в телефон Леры! Мы будем созваниваться. Я страсть как люблю поболтать!

Прокравшись в свой кабинет, Савва Аркадьевич Шерман почесал живот, поёжился. От модной шёлковой пижамы, что Любаша привезла из Испании, шла прохлада, но скользкая, неуютная, будто ходишь голышом. Впрочем, если бы он не надел эту пижонскую вещицу, жена обиделась бы смертельно. А ссориться не хотелось.

Повернув бронзовый ключ антикварного бюро, Шерман достал графинчик смородиновой наливки и рюмочку на длинной ножке.

– А не набулькать ли уставшему продюсеру капелек двадцать-сорок-сто? – промурлыкал он, наполняя рюмку пахучей тёмно-бордовой жидкостью. И ответил сам себе: – Набулькать, господин хороший, да с горочкой!

Он уселся на коричневый диван, обитый грубой кожей, и блаженно скрестил толстые ножки. Медленно, со смаком, выпил рюмочку. Прищурив глаз, глянул сквозь неё на свет: тонкие грани хрусталя пересекались, образуя хитрый узор. Бордовая капля лежала на дне, источая терпкий аромат лета.

– Уфф, хороша, зараза! – благодушно похвалил Шерман и поднялся с намерением повторить. Но звонок телефона, брошенного на краю стола, рассеял очарование момента. Продюсер напрягся: рингнтон был офисный, а из офиса по субботам просто так не звонили.

– Савва Аркадьевич, извините, – голос секретарши Риточки звучал испуганно, – у нас, кажется, проблемы. Тот компакт-диск с фильмом о балете… Он оказался бракованным, и теперь нам хотят вернуть всю партию. Дистрибьютор только что звонил.

Шерман крякнул, чувствуя, как перехватило горло. Вмиг стало жарко, и воздух в кабинете показался горячим, противно-сухим. Продюсер машинально расстегнул верхнюю пуговицу пижамы и принялся растирать грудь.

– Так, душа моя, ещё раз, – велел он, опускаясь на диван. – Все подробности мне давай!

– Дистрибьютор ещё в понедельник распространил диски по музыкальным салонам, – по-деловому сухо рапортовала Риточка. – И отправил в интернет-магазины. У тех уже были предзаказы на фильм, они начали рассылку покупателям. Где-то двести тысяч копий продали. И в салонах тысяч сорок. Но позавчера часть дисков была возвращена, потому что там какая-то проблема с записью. Фильм обрывается на середине, а у кого-то не включается вообще. Теперь покупатели скандалят, продавцы отказываются от наших дисков, а дистрибьютор хочет разорвать контракт и требует неустойку. Кричит, что понёс убытки, что деловая репутация испорчена.