Шерман поднялся, и, вытирая пальцы о подол футболки, прошёл в отделанный дубовыми панелями холл. Там, на бежевом канапе, валялся чёрный кожаный портфель. Шерман вытащил из него смартфон – хотел позвонить Майе. «Не буду сейчас рассказывать ей, что привез Леру. Сделаю сюрприз на юбилее, – решил он, возвращаясь на кухню. – Они с Маюшей почти ровесницы, обе увлечены музыкой, и беда у них одинаковая. Может быть, подружатся. Будут поддерживать друг друга. Вместе выступать…»

Он плотно закрыл кухонную дверь – не хотелось, чтобы жена услышала разговор. Набрал номер Майи.

– СаввАркадьич! Я как чувствовала, что вы сейчас позвоните!

Услышав её голос, Шерман невольно расплылся в улыбке. В памяти мгновенно возник образ скрипачки: копна светлых волос, спускающихся ниже спины, тонкие гибкие руки, упрямый подбородок, открытая улыбка… И черные очки. На которые он не мог смотреть без боли.

– Маюша, здравствуй, моя дорогая, – ласково сказал Савва. – Скажи, ты собираешься на юбилей к Прянишу?

– К этому петуху?! – хмыкнула Майя. И призналась тоном заговорщицы: – Нет, я ещё днем наврала ему через дверь, что у меня грипп. Вы же знаете, он до смерти боится всякой заразы. Так что теперь сижу одна и пью шампанское!

От ее задорного, с лёгкой хрипотцой, голоса на душе Шермана всегда становилось тепло. Но эти её проделки… Нет, чувство юмора у Майи было – дай бог каждому, и, наверное, именно оно во многом помогало смиряться со слепотой. Только порой его принцесса переходила границы. И Савва Аркадьевич сказал с легким укором:

– Всё-таки это нехорошо, душа моя. Тебя же там ждут!

Она сердито фыркнула в трубку, но тут же смягчилась. Заныла лукаво:

– Ну Са-а-авва же Аркадьеви-и-ич! Ну чего я там не слышала? Как он уверенно несет чушь? – И Майя передразнила, изменив голос: – Мы должны очистить искусство от дилетантов, как Сизиф очистил Авгиевы конюшни!⁵

Шерман еле сдержал смех: так похоже она изобразила директора музыкального театра. Тот желал казаться знатоком культуры, но часто вплетал в свою речь фразеологизмы, не понимая их значения. Или ссылался на греческие мифы, которые толком не знал. И потому его речь была пересыпана нелепицами. Но Витька старый приятель, ещё с тюремных времен.

– Не нужно над ним смеяться, милая, он всё-таки твой начальник, – пожурил Шерман. – И в плане образованности Виктор Сергеевич слабее. Ты всю школьную программу прошла, музыкальный колледж закончила. А у Пряниша даже начального образования нет. Я же тебе рассказывал, что он рано пошел работать, потому что в десять лет остался главой семьи. Отца нет, мать пьющая, двое младших…

– Да я поняла, поняла, – виновато буркнула Майя. – Ну, простите.

– Может, всё-таки пойдешь, душа моя? – мягко попросил Шерман. – Нам нужно укреплять репутацию театра. А если тебя не будет на юбилее Пряниша, журналисты снова начнут писать, что в наших рядах раскол.

Майя молчала. Раздумывала.

– Ну, ла-а-адно, Савва Аркадьевич, – протянула она. – Пойду. Но только ради вас! И только с вами. Вы же меня привезете-отвезете?

– О чём речь, душа моя! – воскликнул Шерман. – И вот что…

Он запнулся, не зная, как лучше сказать. Мялся с трубкой в руках, боясь, что попросит – а она опять начнет спрашивать и ему снова придется врать. Серебрянская не торопила, ждала молча. И Шерман набрался смелости:

– Милая, надень тот жемчуг.

– Вы к кому? – пробасил охранник, с подозрением глядя на Костю.

Тот вытащил рабочий пропуск и бросил на черную стойку, перегораживающую вход в элитный корпус «Веллнес-Т-клиник».

– Я ваш новый врач, Константин Радонев. Илья Петрович пригласил меня ознакомиться с хирургическим отделением, – невозмутимо соврал он. На самом деле он шёл к Лере, но в этот корпус «Велнесса» пускали только по спискам – опасались проделок папарацци и журналюг.

Охранник пощёлкал мышкой, глядя в монитор компьютера.

– Не вижу вас в числе сотрудников, – отрезал он.

– Вы в отдел кадров позвоните, я вчера у них был. Или главврачу. Вот мой паспорт, – Радонев протянул его охраннику. Тот кивнул и потянулся к телефону. Костя стоял спокойно: кадровики всё подтвердят, а в кабинет Торопова охранник не дозвонится – после вчерашней пьянки Илья Петрович не смог бы поднять голову, а уж явиться на работу…

– С понедельника приступать, а я тут ещё ничего не знаю, – улыбнулся Радонев, когда охранник, переговорив с отделом кадров, повесил трубку. – Говорят, главврач у вас строгий, не хотелось бы попасть впросак.

На последней фразе он заговорщически понизил голос, и во взгляде охранника мелькнуло понимание. Костя на то и рассчитывал. Знал, что если начальник – сатрап, подчиненные невольно объединяются. Но не для ударной работы, как хотелось бы этому начальнику, а для коллективной нелюбви.

– Строгий – не то слово, – буркнул охранник, для наглядности закатив глаза и проводя пальцем по горлу. – Проходи.

Костя надел белый халат и переобулся в синие тенниски на мягкой танкетке, бросил уличные туфли в пакет. Не дожидаясь лифта, взбежал на третий этаж, где располагалась офтальмология. Вдохнув привычный запах дезинфекции и медпрепаратов, пошёл по коридору, отыскивая нужную палату. Медсестра в голубой униформе проводила его любопытным взглядом, но ничего не спросила.

Дверь палаты была закрыта, и Костя решительно поднял руку, чтобы постучать. Но неожиданно замер с поднятым кулаком, чувствуя, как нарастает внутри мучительная, парализующая слабость. От волнения пересохло во рту, захотелось сбежать. Как в детстве, когда он боялся подойти к Лере, начать с ней разговор.

Он думал о предстоящей встрече весь вчерашний вечер и добрую часть ночи. Снова вспоминал то далекое лето, лагерь, драку, в которой он всё-таки смог защитить её. Удивлялся сам себе: неужели глупая подростковая влюбленность всё еще живёт в глубине души? Или эта тяга – что-то другое? Может быть, желание помочь? Защитить, как тогда, в лагере? Ведь она попала в беду. Теряет зрение – а может быть, уже потеряла.

С самого утра он помчался в клинику. А теперь что – развернется, уйдёт? «Ты же не трус, Радонев! – напомнил он себе. – Давай, делай то, что задумал. В конце концов, ты врач. А она – пациентка».

И всё-таки заставил себя постучать в дверь.

Прислушался к тишине, стукнул ещё раз, сильнее. И, нажав на дверную ручку, несмело заглянул внутрь.

Лера сидела у окна, положив руки на клавиши приземистого пианино. Над его панелью, усеянной серыми кнопками, светился синий экран. Плавно покачиваясь, пианистка то наклонялась, то тянула голову вверх, а её пальцы скользили по клавишам. Но звука не было, и потому происходящее показалось Косте странным. Только потом он увидел, что Лера в наушниках, от которых к пианино тянется тонкий черный провод. И расслабленно вздохнул, потому что мог смотреть на нее, оставаясь незамеченным.

Шагнув в палату, Костя прикрыл дверь и остановился, глядя на Леру. Она, в простой белой футболке и синих джинсах, казалась совсем юной. Распахнутые глаза сияли вдохновением, изящные пальцы то гладили клавиши, то ударяли по ним с неожиданной силой. И она улыбалась – едва заметно, как улыбаются мыслям о сбывшейся мечте.

Солнечный свет обрисовывал её нежный профиль, искрился в волосах. Ленивый жёлтый луч дотянулся через окно и теперь лежал на черной крышке пианино. Под другим окном, полускрытым плотной шторой, расположилась широкая кровать, застеленная тёмно-синим атласным покрывалом. Над ней висела репродукция Шишкина, «Утро в сосновом лесу». Напротив кровати виднелась дверь – видимо, там был санузел. Ещё в палате стояло глубокое кресло, обитое синей тканью. И узкий шкаф с зеркальной дверцей.

«Почти как дома», – подумал Радонев. И снова перевел взгляд на Леру. А она играла, не замечая ничего вокруг.

Косте вдруг захотелось подойти, выдернуть провод, выпустить музыку из её электронного плена. Хотелось услышать, что играет Лера – как тогда, в лагере… Но Радонев одёрнул себя. Так нельзя. Нужно дождаться, когда она закончит. И окликнуть её – тихонько, чтобы не напугать.