Шерман крякнул, будто она заговорила о чем-то, смутившем его.

– Лера, я не Дед Мороз, одаривающий всех подряд. Правильно пойми, голуба! Я просто бизнесмен. Зарабатываю деньги на музыкантах. А то, что помогаю – ну так бог велел отдавать десятину, вот я и отдаю.

Лера хотела что-то ответить, вот только от волнения мысли спутались в разноцветный патлатый клубок, и вытащить из него хотя бы одну ниточку было сложнее, чем вручную связать ковер.

– Значит, дорогая моя, отвезем тебя в Москву, в клинику моего приятеля, – снова заговорил меценат, но совсем другим тоном: бодро, по-деловому. – Он главврач элитной клиники, и, между прочим, лучший офтальмолог Москвы. Надеюсь, Илья Петрович вылечит твои глазки. Но ехать надо сейчас, у меня прорва дел.

В первую секунду Лера испугалась. Но многообещающее «сейчас»… Оно словно отперло в ней какой-то замок, и Лера не смогла справиться со слезами. Потянула руки, пытаясь нащупать ладони человека, который согласился рассеять ее темноту. И принялась благодарить, всхлипывая, втайне виня себя за изначальную холодность и подозрительность к нему.

– Ну что ты, деточка, перестань, – растерянно повторял Шерман, пожимая ее пальцы. Но она никак не могла успокоиться:

– Простите, я… так счастлива… понимаете, я так долго ждала…

– Понимаю, Лера. Понимаю! Ты молодая, талантливая. А здоровья нет, – сказал Савва Аркадьевич, но его голос дрогнул, и рука почему-то напряглась. Отпустив пальцы Леры, Шерман отодвинулся: – Запомни: мы всё сделаем. Будем обследовать, оперировать. И организуем тебе место в музыкальном театре, где работает Майя. Его возглавляет Виктор Пряниш, мой старый приятель. Он сделает из тебя звезду, как когда-то – из Серебрянской. А условия, душа моя, стандартные: год занятости, поездки на гастроли, хорошая зарплата, соцпакет… Если согласна, подписывай договор. Есть у тебя знакомый юрист? Можем оформить бумажки при нем, чтобы ты не волновалась.

Леру испугал его напор, тон делового человека – совсем иной, чем был минуту назад. И торопливость Шермана была как-то некстати, ну не решаются такие дела нахрапом… «Хотя, может быть, он просто привык заключать такие сделки? – лихорадочно думала Лера. – Это для меня всё в новинку. А неизвестность всегда пугает». Но подозрительность – как цепная собака, почуявшая врага – заворчала еще громче. И пытаясь заглушить ее рык, Лера ответила, осторожно подбирая слова:

– У меня нет юриста. Но я обещала родителям ничего не подписывать, пока бумаги не посмотрит мой дядя. Простите, они с ума сойдут, если…

– Понимаю. Думают, я в рабство тебя продам, – хохотнул Шерман. – Ну, пусть смотрят, только прямо сегодня. Ведь ты же хочешь быстрее попасть в клинику? А я на днях уезжаю из страны и до зимы буду занят другими делами.

– Савва Аркадьевич, спасибо, спасибо!!! Дай вам бог, чего хочется! – в десятый раз повторяла мама, стоя возле машины Шермана. Родители всё-таки не выдержали, пришли ко Дворцу культуры. Лера слышала, как дрожит от волнения голос мамы, чувствовала на своих плечах руки папы: он обнимал её с грубоватой нежностью, под которой скрывалась тревога. Леру тоже потряхивало: перемены казались нереальными, будто всё это происходило не с ней.

– А как же без вещей-то, как же? – переживала мама. – Ох, знать бы раньше, я б отгул на работе взяла, поехала бы с тобой, Лерочка. А так ведь не сообразила даже зубную щетку для тебя захватить…

– Не беспокойтесь, Анна Гавриловна, – добродушно басил Шерман. – Клиника дорогая, полный сервис.

– Лера, мы в выходные приедем, – пообещал папа, целуя её в щеку. А мама, обняв на прощанье, шепнула с надеждой: «Помолюсь за тебя, схожу к батюшке… Господь поможет, ты помни!»

Валерия коснулась крестика на груди, накрыла его ладонью. Верила горячо, благодарила истово, зная, что уже исполнилось то, о чем молилась несколько лет: выход нашелся. Теперь, когда хлопнули дверцы машины, и авто двинулось по разбитому асфальту, собирая кочки и рытвины, Лера думала лишь об одном: хоть бы операция прошла удачно!

…Слепота начала подкрадываться два года назад. В то время, будучи ещё студенткой консерватории, Лера увлеклась волонтёрством: в свободное время пропадала в приюте для бездомных животных, варила каши из костей и чернёных жучками круп, что отдавали в качестве пожертвования. А ещё – вычёсывала собачьи колтуны, чистила вольеры и выметала с приютского пола сенную труху, перемешанную с шерстью. Но добросовестная работа вышла ей боком: Лера подцепила коньюктивит – вроде бы, безобидную детскую болезнь, но почему-то с ней пришлось бороться очень долго. Она перепробовала всё: от лекарств и ромашковых примочек, пользу которых хоть как-то можно было объяснить – до ношения на руке дурацкой трёхцветной нитки, пропитанной странно пахнущими маслами. Последнее казалось Лере чем-то средним между шарлатанством и аюрведой. И больше мешало, чем помогало – потому что за нитку цеплялись языками юноши, желавшие поближе познакомиться с симпатичной пианисткой. Льстиво спрашивали:

– Это у вас для красоты?.. Или для чакр?..

– Да вот думаю – наверное, для ума. Если снять, может, его прибавится? – однажды сказала она и сорвала нитку с запястья.

Не то, чтобы ей не хотелось отношений… Просто магии не случалось. Не возникало ощущения, что внутри поднимается волна и несет навстречу человеку, который кажется близким с первой минуты. Будто были уже знакомы когда-то, но жизнь раскидала; а теперь вот встретились, и не просто так – навсегда. И счастье от этого захлёстывало бы, растворяло в себе. Лера думала, что в любви должно быть именно так.

Поэтому в то время как сокурсницы влюблялись по пять раз на дню, она оставалась одна. Нет, нравились некоторые… Один, саксофонист – за то, что играл божественно. Другой, совсем уж далекий от музыки – за острый ум и чувство юмора. Но почему-то те, к кому у нее возникал интерес, предпочитали других. «Значит, просто не моё», – понимала она, и спокойно жила дальше. Занимала себя учёбой, волонтёрством, иногда выбиралась на концерты и выставки. Не избегала общения с сокурсниками, но всё же больше любила одиночество – просто потому, что с детства была самодостаточной. Тем не менее, с соседками по комнате у неё были отличные отношения. И когда началась болезнь, они сочувствовали, пытались помочь. Кстати, ту самую нитку повязала на Лерино запястье одна из подруг.

Примерно полгода Валерия боролась с коньюктивитом, который то обострялся, то затихал. Ей было трудно выносить яркий свет, поэтому она всё чаще надевала солнечные очки. В глазах постоянно ощущалось что-то колкое, чужеродное, и это раздражало. А стоило выйти на улицу в ветреную погоду, или подольше посидеть перед компьютером, вовсю начинали течь слезы. А потом Лера поняла, что зрение ухудшается. Контуры предметов расплывались, цвета тускнели. Всё труднее было различать ноты, и она нервничала, боялась, что зрение не восстановится. Сессию сдала кое-как: вытянула на своей врождённой способности запоминать даже самые сложные мелодии. Помогла и зачётка, в которой за предыдущие четыре курса стояли одни «отлично». К тому же большинство преподавателей прочили Валерии Краузе большое будущее, поэтому на экзаменах к ней особо не придирались.

– Но, Валерия, вы как-то очень странно относитесь к своему здоровью, – сказала ей старушка Майзель, преподаватель по истории исполнительского искусства, носившая роскошный платиновый шиньон и очки с толстенными стеклами.

– Нина Исаковна, я была у врача, но толку… – вздохнув, посетовала Лера.

– Я устрою вас к своему офтальмологу, деточка, – пообещала Майзель. – Он профессор, доктор наук. Полагаю, не откажется посмотреть и ваши глазки.

– Конечно, я с удовольствием! – обрадовалась Лера. —Вот сессию сдам…

– Э-э, нет! Так дело не пойдет. Не будем тянуть, договорились? – Нина Исаковна погрозила ей острым пальцем. – Вы же не хотите таскать на носу такие же телескопы, как таскаю я? Поверьте, это очень утомляет.