– Ты меня слушаешь вообще? – окрик Любаши вырвал его из воспоминаний.

Савва вздрогнул и глянул на жену: она всё ещё стояла с мобильником в вытянутой руке, а на экране была очередная фотка – опять Майя, да что ж она к ней привязалась?!

– Люба, я устал! – патетически воскликнул Шерман. – Я каждый день чувствую себя так, будто толкал рояль от Москвы до Парижа. А ведь я творческий человек, Люба! А не километр нервов, которые можно мотать!

– Что ты переводишь тему? – Любаша гневно топнула ногой и свела брови. – Ты должен прекратить с ней общаться!

– Но как, душа моя? – искренне изумился он. – Серебрянская – одна из моих главных звёзд, она приносит нам деньги! И я не могу выставить ее просто потому, что тебе чего-то там показалось! Еще раз говорю – смешно к ней ревновать, ничего у меня с ней нет. И быть не может!

– Все вы, кобели, так говорите… – голос Любаши стал надтреснутым от подступивших слез, она длинно, обиженно всхлипнула. – Меня, в конце концов, такие вещи унижают! И я устала, устала… Хватит с меня… Знаешь, выбирай: или я, или она! Подумай, Савва. А я пока уеду. Не могу я с тобой больше, не могу…

Шерман застыл в своем кресле, а она вышла из кабинета, вытирая слёзы. Это было так странно – слышать вместо крика такую вот тихую и очень серьёзную просьбу! Будто горел в Любаше какой-то огонь – и вдруг потух, резко и неожиданно, словно сверху колпак опустили. И от этого её слова приобрели особый, пугающий смысл. «Не могу с тобой больше…» Неужели и вправду не может? Чем он её так допёк? Или настолько сильна и серьезна её ревность к Майе?! Но почему? Ведь рядом с ним были и другие артистки, Любаша устраивала сцены из-за каждой. Только ему всегда казалось, что это больше для профилактики, чтобы лишний раз напомнить мужу, чтобы знал свое место, и что главная женщина в его жизни – жена.

Но какими бы яростными ни были ссоры, Любаша никогда не грозилась уйти.

Снова заныло сердце. Шерман глянул на пузырек валокордина, и, разозлившись, швырнул его в угол комнаты. Выбравшись из-за стола, шагнул к бюро и достал из него графинчик. Замахнул пару рюмок наливки, пытаясь утихомирить скачущие мысли. И услышал, как у ворот пискнула автомобильная сигнализация.

Он подошёл к окну. По двору, в плаще, накинутом прямо на халат, шла Любаша. Волочила за собой большой чемодан на колесиках. Погрузив его в багажник, выехала через распахнутые ворота. А Шерман всё ждал у окна, надеясь: может, вернется? Но минуты догоняли друг друга, башня-часы отбивала привычный ритм, а во дворе было тихо. И за воротами – тоже.

Савва вернулся за стол, и не выдержал – снова протянул руку за графинчиком. Там уже оставалось на дне. Запрокинув голову, он допил наливку прямо из горлышка. И краем глаза увидел: в углу монитора мигает оповещение о новом письме. Он торопливо открыл почту, надеясь, что это от Земского по поводу возвращенных дисков. Но в теме письма стояло: «Счёт от «Веллнес-Т-клиник» за медуслуги для пациентки Краузе В. Я.».

– Господи, уважаемый мой! – от избытка чувств Шерман воздел руки к небу. – Ну почему ты думаешь, что именно сегодня я нашел бездонный кошелек, полный денег?

Горечь поднялась изнутри, щедро приправив этот и без того про́клятый день. Будто именно сегодня бог решил наказать его за все грехи, совершенные в жизни.

Савва открыл счёт – и закрыл, нервно хмыкнув, как только увидел сумму. Теперь, когда возникли такие проблемы с дисками, она была неподъемной. И у Любаши теперь деньжат не перехватить… Похоже, он зря привез Леру в клинику Торопова. Зря дал надежду этой девочке.

Шерман откинулся на спинку кресла. Сожаление терзало его, но внутри вдруг шевельнулась холодная мысль: «Кто же знал, что так получится? И потом, Майя уже потеряла зрение. Но живёт, творит свою музыку, собирает толпы поклонников… А у Леры тоже талант, она не пропадёт. К тому же, девочки смогут поддерживать друг друга», – он попытался утешиться этой мыслью, но чувство вины густело внутри, ядом растекалось по венам…

И еще одна мысль пронеслась, мерзкая и хищная, как летучая мышь.

«На слепых музыкантов публика идет лучше».

Утро понедельника явилось в плотной мантии дождя, накрыло город, перемыв машины и превратив дорожную пыль в грязь. Костя поскакал через лужи к маршрутке, втиснулся последним, да так и ехал: носом в чей-то пиджак, пахнущий мокрой кошкой, лопатками – в холодное дверное стекло.

В холле «Веллнесс-Т-клиник» сотрудники стряхивали зонты, усеивая пол прозрачными кляксами. Костя покачал головой: кто-нибудь обязательно поскользнётся на мокром белом мраморе. Подошёл к дежурной медсестре, попросил позвать санитарку – пусть протрёт. И взбежал по лестнице на третий этаж, в хирургию.

Просторная ординаторская была неуютной от сквозняка, но стоявшего перед открытым окном мужчину это явно не смущало. Голый череп, лоснящаяся спина, белые хэбэшные штаны на резинке, широкие босые ступни, уверенно упёртые в пол – и неожиданно детская считалочка, под которую спортсмен махал гантелями:

Жили-были у жилета

Три петли и два манжета.

Если вместе их считать,

Три да два, конечно, пять!

Радонев кашлянул, пряча улыбку. Постучал по косяку открытой двери. Лысый обернулся, смерил его взглядом и спросил:

– Только знаешь, в чём секрет?

И, забавляясь над замешательством гостя, торжествующе пропел:

– У жилета нет манжет!

– У меня тоже нет, – сказал Костя, стаскивая куртку. – Где у вас тут молодые кадры раздеваются?

Лысый положил гантели под окно, прикрыл створку и потянул за веревку фрамугу – та поплыла на место с трамвайным дребезжанием. Приблизился, внимательно разглядывая Костю. «Глаза у той собаки с чайную чашку, только ты не робей», – слова из любимой сказки моментально вспомнились Радоневу. Действительно, глаза лысого были круглыми и слегка навыкат, оловянно-серыми, с сеточкой красных прожилок – спутников бессонницы. И можно было бы оробеть под их взглядом, но в черной бездне зрачка таилась теплая искра. Широкие круглые брови, мясистый нос, жесткая линия губ, полные щеки, покрытые светло-рыжей щетиной-однодневкой. Широкие плечи, мощные руки, кубики rectus abdominis⁸ на торсе…

– Хватит меня разглядывать, – приказал атлет. И протянул руку. – Будем знакомы. Лысый.

Расплылся в улыбке, наслаждаясь впечатлением. Чувствовалось, что это один из любимых запрещенных приемов, выбивающих почву из-под ног новичков. Костя сжал его руку, чуть краснея от неловкости. «Мысли он читает, что ли?» – пронеслось в голове.

– Не тормозим, коллега! Знакомимся. Повторяю: я – Лысый, Алексей Эдуардыч. Главный. Гроза морщин и мужчин.

– А мужчин почему? – полюбопытствовал Радонев, пожимая его руку.

– Потому что делаю женскую красоту разящей наповал. Ну, а тебя как величать?

– Радонев, Константин Александрович. Можно просто Костя.

– Согласен, – одобрительно сказал глава хирургии. И спросил, подняв бровь: – Ты как, протеже или умный?

– Скорее второе, – хмыкнул Радонев.

– Это хорошо, у меня протеже не уживаются. Потому и текучка в отделении.

– А у вас только пластических хирургов не хватает?

– Любых. Вот я сегодня, к примеру, с дежурства. За ночь – одна прободная и два аппендикса. А днем будут носы и уши.

Объясняя, Лысый открыл шкаф в углу комнаты, стащил с ног штаны, обнажив белые полукружья крепких ягодиц. Константин отвернулся, смутившись, спросил через плечо:

– Мне какой шкаф занять можно?

– Крайний справа ломай, не ошибешься. Или подожди минуту, ключ дам.

Переодевшись, они поднялись на четвертый этаж, в конференц-зал, где проходили утренние оперативки. Лысый позёвывал после ночного дежурства и шумно втягивал исходивший паром кофе, который по дороге вытряс кулаком из капризного автомата. Облачённый в белое – халат, штаны и чепчик – он плыл по коридорам клиники громадой айсберга. Шаркал кожаными сланцами пятьдесят-черти-какого размера – даже на его медвежьих ногах они казались снегоступами. Константин, одетый в отглаженный белый халат поверх тёмно-зеленого медицинского костюма, шел чуть позади.