– Люба, ну глупо же! Глупо ревновать к этой девочке! – сказал он, потирая виски.
– А я не ревную. Велика честь! Я хочу знать, за какие такие заслуги на ней это жемчужное колье?..
Вопрос был как удар под дых.
Шерман сжался в кресле, не осмеливаясь поднять глаза на жену. Старый дурак, как он мог так проколоться? Ведь десять лет назад, прежде чем подарить его Майе, он соврал жене, что продал этот жемчуг знакомому антиквару. А Любаша и рада была: всегда считала, что не к добру хранить такое в доме. Даже самая здравомыслящая женщина становится суеверной, когда речь идет о счастье её семьи. А история колье была не из благополучных. На крови замешанная. Именно из-за этой крови Шерман когда-то попал в тюрьму. Неприятные воспоминания всколыхнулись, как муть на дне болота…
… Одноэтажный дом с мезонином был словно надкушен с одного края: вместо угла зияла обожженная дырища. Будто бочонок с порохом здесь взорвали. В тёмных провалах стен белели груды сломанных кирпичей и обломки досок. Оконные рамы скалились осколками разбитых стекол. Мощные, в человеческий рост, побеги полыни тянулись к свету из дверного проема.
– Здесь, что ли? – недоверчиво спросил Серега Карасев, субтильный мужичонка с имиджем пропитого интеллигента.
– Карась, ты дурак? – Борька Васильев, отдуваясь, спустил с плеч тяжеленный рюкзак. Тот бухнулся на траву, звякнув привязанным сзади котелком. – Папа Йозеф сказал: двадцать километров к югу от железки. Мы двадцать и прошли! Или ты думаешь, тут на каждом шагу дворянские усадьбы?
Шерман опустил на землю мешок с инструментом и устало сел рядом. Дал же господь напарничков! Один ленивее другого, да еще и собачатся всю дорогу. Надо было дёргать от них еще год назад, когда связались на теме палёной водки. Но теперь уж не развяжешься, папа Йозеф не даст. Провинились перед ним, сами того не желая. Кто ж знал, что барыга, которому они толкали гаражную пальню, продаст ящик водки в ресторан папы? Когда это вскрылось, быки папы Йозефа прижали барыгу, и тот показал на Шермана со товарищи. Быки явились в гараж и застали троицу за работой: Карась отмывал этикетки со старых бутылок, Васильев бодяжил спирт водой из батареи, а Савва разливал готовую жидкость, черпая ее синим эмалированным ковшиком с алыми цветочками на боку. Этим ковшиком ему тогда и прилетело… Он потер затылок: казалось, тот до сих пор болит. И полез по полуразрушенному крыльцу внутрь помещичьего дома.
Пол был завален мусором и обломками кирпичей. С обшарпанных стен клоками свисали обои из ткани, кое-где сохранилась роспись. Савва задрал голову: по всему периметру потолка шёл роскошный лепной карниз. Розетка вокруг люстры, арабески и амуры по потолку. Гипсовое панно на стене: цветы и жар-птица с отбитым клювом. Папа Йозеф прислал компанию Шермана снять старинную лепнину и привезти в его новый ресторан, для отделки главного зала.
– Нихрена себе! – воскликнул Борька, перевалившись через подоконник. – И как мы это до машины попрём?
Зилок-пятитонник пришлось бросить где-то за километр до усадьбы: старую дорогу перегородил упавший ясень.
– Как-нибудь попрём! Радостно и с песнями! – огрызнулся Шерман.
– Лучше бы он паркет заказал, – пробормотал Васильев. И, обернувшись, крикнул: – Карась, разводи огонь. Пожрём – и за работу.
Костёр они сложили в той части дома, что стояла полуразрушенной. В огонь бросали паркетины – те легко выламывались с помощью гвоздодера. Наварили гречки с тушенкой, поели. И, смастерив козлы из найденных в усадьбе досок, полезли на верхотуру. Савва и Борька откалывали куски лепнины, а Карась аккуратно складывал их внизу. Половину работы удалось сделать до темноты.
Уставший Шерман заснул возле костра сразу после ужина. Но к полуночи его разбудил странный шум. Савва сел, пытаясь проморгаться. В двух шагах от него на кирпичном поддоне догорал костёр, слабо освещая ободранные стены. Распотрошённый рюкзак валялся рядом, в залитом водой котелке отмокали грязные миски. Ни Борьки, ни Карася рядом не было. А из глубины дома донёсся сдавленный крик.
Шерман вскочил, побежал через анфиладу пустых комнат. Лунные прямоугольники лежали на полу серебряными щитами, и пыль, взлетавшая из-под ног, повисала в воздухе искрящимися облачками. А впереди кто-то возился, и что-то, звякнув, загремело – будто жестяная коробка с пуговицами покатилась по кирпичам. И когда Савва влетел в следующую комнату, он увидел, что там лежит Карась, а над ним стоит на коленях Борька, и руки у него влажные, чёрные почти до локтей…
– Обокрасть нас хотел, гнида, – сказал Васильев, отпуская тело Карася. Оно упало, голова глухо стукнулась о колотые кирпичи. Савва сунул руку к шее Карася и долго щупал её, надеясь отыскать ниточку пульса.
– Ты его убил?! – полувопросительно сказал он, в ужасе переводя взгляд на Борьку.
– Он обокрасть хотел, – механически повторил Васильев. В его расширенных глазах застыл слюдяной блеск – будто у неживого. Подавшись назад, Борька вытер о рубашку испачканные кровью руки. И Шерман почувствовал, что и его ладони стали липкими.
Из-под затылка Карася растекалась тёмная, густая лужа.
– Ты чего нёсешь? – Савва набросился на Васильева. – Что тут красть – старые гвозди? Ты человека убил, Борис!
Брезгливо вытирая руки о джинсы, он лихорадочно думал, что теперь делать. А вдруг Васильев и его, Шермана, приложит по голове? Ведь нет свидетеля – нет и преступления… Но взгляд упал на развороченный пол, и на железную шкатулку – старую, явно здешнюю. Из ее раскрытой пасти высыпались монеты и кольца, тускло белела в лунном свете тройная жемчужная нить…
– Видать, не спалось Карасю, решил паркета на костёр набрать – и ларчик нашёл, – предположил Васильев. Подняв шкатулку, он потряс ей, будто коробкой монпансье. – Глянь-ка, дореволюционные. Хватит нам на двоих, поди-ка?
И Шерман понял: тот готов заплатить за молчание.
Потом они отдирали паркет, запихивали между лагами уже начавшего коченеть Карася, и прибивали паркет снова. Наваливали сверху кирпичи и мусор. А Борька всё рассуждал вслух: годы лихие, каждый день народ пропадает, а Карася хватиться некому, семьи-то нет…
Но оказалось, что есть. Старший брат, и чин у него по милицейским меркам немаленький, подполковничий. И что Карась, как знал, заходил к нему накануне, говорил, куда и с кем поедет. Так что недели не прошло, как Васильева и Савву повязали. Борису дали восемь лет, Шерману за помощь в сокрытии убийства – год и два месяца. Но милиция так и не докопалась до причины преступления, списали всё на пьяную драку. И Шерман сидел спокойно, зная, что его доля в надежном месте. У невесты Катюши, которой он отдал мешочек с драгоценностями на следующий день после возвращения из помещичьей усадьбы.
Кстати, именно в тюрьме он познакомился с Витькой Пряниковым по прозвищу Какофон. Тот любил музыку, и за неимением инструментов расставлял на столе кружки, пустые и с водой, барабанил по ним… обязательно – заточкой. В этом Шерману виделось нечто извращённое, но Какофон вообще был странноват. Потому и прозвище такое Витьке дали: двусмысленное, но вполне отражающее и его любовь к музыке, и тягу к разнообразному шуму – в первую очередь, вокруг собственной персоны.
На праздничном концерте ко дню МВД Шерман и Пряников выступили дуэтом: Савва играл на гитаре, а Витька задавал ритм, барабаня по алюминиевым вёдрам, кастрюлям и тарелкам. Во время репетиций они сдружились, и Какофон, освободившийся на два месяца раньше Шермана, нашел потом Савву на воле. Узнал, что выпускают досрочно, по амнистии.
Так и повелось с тех пор: вместе да вместе… Витька оказался хорошим другом, а такому человеку сам бог велел доверять дела. И десять лет назад, когда появилась Майя, а Шерман решил организовать театр классической музыки, он пригласил на директорскую должность Витьку-Какофона. Конечно, тот согласился. Даже сократил смешную фамилию Пряников до иностранной, с польским налетом – Пряниш. А чтобы было еще солиднее, хотел и имя переиначить. Чтобы ударение на аристократическое «о» – Викто́р. Шерман посмеивался, шутил, что для полного счастья Какофону не хватает лишь развесистого генеалогического древа, корнями уходящего в каких-нибудь королей Болеславов: Храброго, Смелого или Кудрявого7…
