Торопов мотнул головой, отгоняя воспоминания. Всё равно уже ничего не изменишь. А Майя счастлива несмотря ни на что.

– Я приду сегодня, – пообещал он брюнетке на фото, и убрал его в стол, заботливо прикрыв кипой бумаг. Снимая белый халат, усмехнулся, вспомнив о госте. Угол его рта лег презрительной скобкой.

Он любил таких вот, молодых да уверенных, потому что ставить их на место доставляло почти сладострастное удовольствие. Мальчик, безусловно, умён, и знает себе цену. Но показывать это здесь, словно поддразнивая… Торопов хмыкнул: нет, его определенно стоило принять на работу.

Захлопнув дверь старенькой желтой «шестёрки», Радонев услышал знакомый грохот. Конечно же, злосчастный видеорегистратор в очередной раз сорвался с лобовухи и рухнул на приборную панель.

– Du hast mich geblöft! – по-немецки выругался Костя, будто держатель для регистратора понял бы это лучше, чем русское «ты меня задолбал». Машина деловито фыркнула, запыхтела, и в салон ворвался голос радиоведущего: «Что ж, с завтрашнего дня Москву начнет заливать дождями, но не считайте уикенд пропавшим: мы поднимем вам настроение веселой джазовой композицией…» Костя, поморщившись, переключил станцию – никогда не любил джаз, а веселиться под него сейчас он тем более бы не смог. Потому что ехать нужно было туда, где праздникам нет места.

Был час пик, но машина Радонева шла в приличном темпе – то ли везло, то ли путь, выбранный навигатором, оказался наименее проблемным. Костя с удивлением поглядывал по сторонам, понимая, что за год в Австрии совсем отвык от столичных контрастов. Сейчас, например, ему казалось, что он едет по какому-то провинциальному городку – вокруг тянулись обшарпанные дома с захламленными балконами и бетонные заборы, за которыми виднелись ржавые остовы ангаров. Сломанное грозой дерево лежало возле дороги.

Увидев вывеску садового рынка, Костя свернул к нему. Времени было в обрез, так что далеко он не пошел: почти у входа купил кое-какой инструмент, да прихватил с десяток белых стаканчиков с цветочной рассадой. Бабулька, торговавшая ею, заверила: самое то для кладбища, посадить – и никаких хлопот.

– Кто у вас там? Дед, бабушка? – допытывалась она, даже не пытаясь скрыть любопытство.

– Отец. Год назад умер.

– Ох, такой молодой – и уже сирота! – запричитала бабуля. – Что ж в мире-то делается… Болел, поди?

– Работа была опасная, – ответил Костя. – Пожарный.

Любопытство во взгляде старушки сменилось состраданием. Она даже голос понизила:

– И как это он? Неужто прям на службе?..

– Да. Он уже пенсионером был, но работал, чтобы мне помочь отучиться… – голос дрогнул, как ни старался Костя взять себя в руки. – Выехал на пожар в старом доме. Полез четырнадцатилетнюю девочку спасать. Её вытолкнул, а сам не уберегся.

– Ты уж крепись, сынок, – сказала бабуля. – И не думай, что справедливости в жизни нет. Видать, такая судьба была у твоего папы. Зато теперь он в лучшем мире.

Шагая к машине, Радонев думал над ее словами. В судьбу он не верил, а в справедливость… Вдруг вспомнилась девушка, которую он встретил у Торопова. Такая красивая, юная – и с белой тростью. Жестоко. И вряд ли справедливо.

«Откуда я её знаю? – вопрос снова зудел в мозгу, не давал покоя, как муха, бьющаяся об стекло. – М-мм… Краузе, Краузе… Фамилия-то редкая в наших широтах, я бы запомнил, но вроде бы видел такую только на канцелярии. Карандаши у меня в детстве были, Эрих Краузе. Хорошие, кстати, карандаши…»

И тут он остановился, как вкопанный. Даже в жар бросило: вспомнил, да ещё как! Летний лагерь «Вымпел», пятый отряд, где самой красивой считалась круглолицая рыжуха Машка, у которой в ее одиннадцать уже виднелась грудь. Но Костя, двенадцатилетний и неловкий, стеснявшийся своих девчоночьих кудрей и дырки на месте переднего зуба – вот так вот поздно выпал молочный, а новый вырасти не успел – был влюблен в Леру, Леру Краузе, долгоногую и худенькую до прозрачности. Вот за эту худобу, а еще за скромный вид школьного ботаника, и, несомненно, за фамилию, её прозвали Леркой-Карандаш.

Тайну этой влюблённости Костя носил в себе с начала смены. Как увидел тогда Леру – так и пропал. И смелости хватало лишь на то, чтобы быть где-то рядом, молчаливым спутником на некой орбите, которую сам же очертил вокруг этой девочки: радиус метра три, ближе не подходить…

Радонев на автомате дошел до машины, не глядя, сгрузил на капот лопатку и рыхлитель. Туда же взгромоздил картонную коробку с белыми стаканчиками; уже зацветшие в стаканчиках анютины глазки обиженно вздрогнули. Но ему было не до любезностей: память уже развернула перед ним обжигающе-яркую ретроспективу тех июльских дней. И он захлопал ладонями по карманам, отыскал начатую пачку «Никоретте», которые вот уже месяц таскал с собой вместо сигарет. И разом засунув в рот две пластинки.

…Леру в отряде не любили. Она была нелюдимой и предпочитала шумным ребячьим играм одинокое сидение с книжкой на задах веранды. Аккуратная, тихая, неизменно вежливая, но взгляд синих глаз – прямой и бесстрашный. «Ты меня дразнишь, потому что я слабее? – спокойно спрашивала она у хулигана Болотова, не дававшего ей пройти в столовую. – Но если ты сильный, иди драться с мальчишками. Это же логично!» И от этой логики посрамленный Болотов жутко бесился. А жирдяю Зиновьеву, который вырвал у Леры книжку и начал пинать в пыли, она сказала, стягивая с плеч вязаное болеро: «Зря ты так. На, возьми мою кофту – лучше ее топчи, чем книгу». Тот схватил болеро, но вдруг бросил на дорогу и пошёл, будто потеряв интерес к происходящему. Только всё равно чувствовалось, что ему очень стыдно.

А увлечённость музыкой? У Леры она была настоящей. Других ребят – тех, кто, как и Лера, учился в «музыкалке» – было не загнать в лагерный клуб, за стоявшее там пианино, выводившее ноты полупьяным голосом. А она ходила к нему каждый день.

Пианино было коричневым и без крышки – за неимением её на клавиши клали нелепый кожаный фартук. Оно стояло на сцене, сбоку от белого экрана, на котором раз в неделю показывали какой-нибудь фильм. За сценой, в длинном темном помещении с мутными зеркалами, хранились запыленные барабаны, горны, и висела на гвозде гитара с красным инвентарным номером на боку. А рядом, за фанерной стенкой, располагался переплётный кружок.

Как только Костя выследил, куда после завтрака ходит Лера, немедленно записался в переплётчики. В компании пожилого учителя труда и нещадно зевающей второклашки, приходившейся учителю то ли внучкой, то ли дочкой, он старательно вырезал из картона новые обложки и обклеивал их ледерином. Потом отдирал от пальцев высохший, полупрозрачный уже клей ПВА – и всё это время слушал через фанерную стенку, как играет Лера. Он по собственной воле вызывался протирать пыль в гримерке, потому что тогда можно было пройти мимо этой девочки, в волнующей близи от нее, и даже поймать спокойную, ласковую улыбку. А потом снова слушать – и робко думать о ней…

В то утро, когда случилось «чепе», как назвала это лагерная директриса, всё шло, как обычно: зарядка, манная каша на завтрак, жирдяй Зиновьев с литровой банкой, наполненной дохлыми оводами. Ловля этих оводов была одной из тех странных мальчишеских забав, смысл которых Костя Радонев никогда не мог понять. Надо было поймать «жужу» живой, чтобы потом привязать к ней нитку и дергать за нее, пока пытающийся улететь овод окончательно не издохнет. А потом складывать крылатые тельца в банку, соревнуясь с остальными – у кого она наполнится первой, тот и победил. То ли из-за того, что на потные телеса жирдяя оводы слетались с особым аппетитом, то ли потому, что он всё свободное время посвящал ловле «жуж», пальма первенства принадлежала Зиновьеву. И это была уже третья его банка. Из-за которой и разгорелся весь сыр-бор.

После завтрака Костя искал Леру, хотел вернуть том Дюма, забытый ею в клубе. Бежал между деревьев по каменистой лагерной дорожке и думал, как подойдёт к ней, как протянет книгу, что скажет при этом… И услышал её крик возле танцплощадки.