Роликов принадлежал к той части старых инженеров, которые за свою многолетнюю жизнь хорошо усвоили технологию производства, много раз проверили ее на практике, привыкли к определенному ритму, гарантировавшему порядок в цехе и душевный покой руководству. Им казалось, что в этом многократно проверенном деле никто более ничего не создаст и, значит, не к чему ломать копья.

Надя сказала, что комсомольская бригада берет на себя строительство воздухонагревателя №2.

— Не справитесь. За каупер отвечать буду я, — протестовал Роликов.

— Мы советовались с профессором Бунчужным. Он одобрил проект. Мы отобрали лучших ребят. Воздухонагреватель будет комсомольским!

— Кауперу безразлично, кто его выкладывает, а мне нет.

— А мне думается, что и воздухонагревателю не безразлично, кто его выкладывает, товарищ Роликов! — резко заявила Коханец, испытывая неприязнь к «жуку» (так однажды в ее присутствии назвал Журба Роликова).

— Издеваться над техникой в своем цехе я не позволю! Я также хочу дать каупер к сроку. Пожалуйста, не думайте, что каждый старый беспартийный спец — враг или равнодушный созерцатель! И вы как коммунистка должны это знать лучше меня.

Роликов нервно затеребил пальцами. Он вынул записную книжку, сделал подсчеты и снова вспыхнул.

— Время — не резина! Я удивляюсь, как вы, инженер, могли согласиться с такими комсомольскими расчетами!

— Я попрошу вас, товарищ Роликов...

— В чудеса не верю!

— Вы не верите в советского человека, а не в чудеса! Я поговорю об этом в партийном комитете.

— Где вам угодно!

Коханец отправилась в партийный комитет.

После встречи с Журбой тогда, на тропинке, и после поездки в тайгу Надя более не могла скрывать от других своих чувств к Николаю. Вначале ей самой не все было ясно: как могла так скоро покориться влечению, сделать решительный шаг. Но уже после случившегося она поняла, что ее привязывало к Николаю настоящее, большое чувство, что противиться этому чувству она не будет.

Виделись Надя и Николай редко. Надя не покидала цеха, а Николай занят был партийной работой, соревнованием, бытом коллектива, производственной работой на площадке. Часто его вызывали в краевой центр, много времени уходило на доклады, совещания.

Когда Надя пришла в партком, Николай попросил ее обождать.

«Здесь я для него только инженер, член партии, не более», — подумала она с горечью, хотя понимала, что у Николая могли быть дела, о которых он не считал возможным говорить с другими в ее присутствии.

Пока Журба беседовал с секретарем парторганизации коксового цеха Сусловым, бесцветным скрипучим человеком, — Надя несколько раз встречала его в парткабинете и слышала его выступления на собраниях, — она взяла со стола газету, но дважды поймала себя на том, что прочитанные фразы прошли мимо сознания.

— Как хорошо, что ты пришла, — сказал Николай, когда Суслов ушел. Обняв, он прошел с ней к столу. Они сели.

— У меня дело, Николай...

Он посмотрел укоризненно.

— Я не видел тебя три дня... Дальше так нельзя. Почему ты не хочешь перейти ко мне? Неужели тебе не хочется быть всегда вместе?

Надя положила руку Николая к себе на колени и, согнувшись, прижалась лицом. Ему видны были ее волосы, по-мальчишески причесанные, загорелая, полненькая, теплая шея. Он поцеловал ее в ложбинку, прикрытую прозрачной прядью волос.

— Разве мы будем чаще и дольше видеть друг друга, если я перейду к тебе?

— Я буду знать, что могу застать тебя дома и что этим домом будет у нас один общий дом, твой и мой. А построим комбинат — получим отпуск и уедем в дальнюю тайгу. Я покажу тебе места! Какие места! Альпийские луга! Сколько там цветов! Высокогорные озера... Поедем к Телецкому озеру, на Алтай. И к Каракольским озерам...

— Хорошо, Коля, — сказала Надя деловым тоном, — и ему показалось, что Надя, несмотря ни на что, холодна. — Помоги мне вот в чем, — она рассказала о нуждах участка, о столкновении с Роликовым. — Я не верю ему. Он мешает уже одним тем, что равнодушен. В нашем деле равнодушный человек нетерпим.

— Согласен, — сказал Николай. — Но нам нужно таких перевоспитывать.

— Кривых ног не выпрямишь!

— Во всяком случае, это говорит о том, что ты недостаточно веришь в воспитательную силу коллектива.

— Но люди перевоспитываются годами. У нас нет лишнего дня. Нам дорог каждый час. У нас достаточно своих трудностей, своих забот, — горячилась Надя.

— Спорить, Надюша, не о чем. Воздухонагреватель передадим комсомольцам. Решение ваше правильное. А с Роликовым я поговорю. Он хороший специалист. От косности, от боязни нового мы его в конце концов излечим.

Надя собралась уходить, но Николай удержал ее. Он заговорил о себе, о своем одиночестве.

Надя покраснела. Она увидела запавшие глаза; на гимнастерке не хватало пуговиц, рукав был прорван и неумело зашит. Он взял ее за руки и сильно пожал их.

— Немного позже я перееду. Дай только привыкнуть к мысли, что я твоя жена. Люди все видят, все знают, со стороны, говорят, видней, а мне чего-то стыдно, Коля... Хотя что стыдного в том, что мы любим друг друга?

Узнав о столкновении Коханец с начальником доменного цеха, Гребенников вызвал к себе Роликова, с которым давно собирался поговорить по душе.

Инженер вошел в кабинет с невозмутимым видом и остановился у стола, ожидая приглашения сесть.

Гребенников указал рукой на стул.

Роликову было за пятьдесят. Подвижной, беспокойный, он выглядел молодо. Особенно молодили зубы, крепкие, как на подбор.

— Послушайте, что у вас там происходит?

— Происходят у нас, Петр Александрович, безобразия. Самые настоящие. И, извините за откровенность, вы и наш главный инженер потворствуете виновникам.

Обычно сдержанный, Гребенников вскипел.

— Безобразия? Какие? Кому потворствуют начальник строительства и главный инженер?

Роликов не смутился.

— У меня достаточно фактов. И мне нечего скрывать правду. Я не из трусливых. И не из перепуганных, как некоторые. И к промпартийцам никакого отношения не имел.

Роликов усмехнулся.

— Факты! Да говорите же вы! — гремел Гребенников: как все люди, редко выходящие из равновесия, он потерял контроль над собой и словно покатился с горки.

— Факты есть, я вам изложу. Стройка — это не игра в песочек. И я не намерен отправляться на Соловки.

Гребенников, пересилив себя, сказал спокойно:

— Хорошо. Ближе к делу. Я вас слушаю, — он встал из-за стола и больше не садился.

— Вы доверяете мальчишкам и девчонкам больше, нежели мне, старому инженеру. Я строил доменные печи на Урале и на Украине, и эксплуатировал их десятки лет. Побывал заграницей. Малость разбираюсь. А вы с Бунчужным держите меня на цепочке, как кусающегося пса. Не считаетесь со мной, игнорируете меня. И это обидно...

Голос у Роликова дрогнул.

— Вы заблуждаетесь, товарищ Роликов, если так думаете. Мы не игнорируем вас. Считались с вами и считаемся. Вы заблуждаетесь.

— Ничего не заблуждаюсь. Как могли вы с Бунчужным поручить строительство такого агрегата, как каупер, комсомольцам, которые понятия не имеют, что такое воздухонагреватель? Они не знают, как кирпич держать в руках. И они выложат вам такой каупер, что потом сам дьявол не разберется. Вы отвечать за развал воздухонагревателя не будете. И Бунчужный не будет. Вы с меня спросите. И следственная комиссия спросит: почему на ваших глазах, подсудимый Роликов, нарушалась технология, а вы не сигнализировали, не протестовали? С меня спросят, а не с вас. Вы что: большой начальник, коммунист, у вас свои дела, за мелочами не уследить. На то есть мы, помощники, специалисты. А раз с меня спросят, позвольте мне быть хозяином в своем цехе, позвольте мне поступать так, как я считаю нужным. Я хочу отвечать. И не только перед следственной комиссией и перед прокурором, но и перед своей совестью старого инженера.

В выступлении Роликова, в прорвавшемся сквозь обиду признании, было много серьезного, над чем следовало задуматься.