Белкин думал, думал и, наконец, ответил:

— Никого не подозреваю, в моей бригаде, кажись, нет таких. Из чужих, должно.

— Надо глядеть в оба, зорко поглядывать. На площадке люди разные. А теперь скажи, кто это у вас Сироченко?

— Да вон.

Журба увидел молодого рабочего с простодушным лицом, неряшливо одетого; порты едва держались на бедрах, худых, как у подростка. Работал с прохладцей: копнет и постоит; когда заметил, что следят за ним, поднажал; и лопатка у него была неказистая, с короткой ручкой.

— Это ты товарищ Сироченко? — обратился Журба к парню.

Тот несколько раз копнул, поглубже всадив лопатку в грунт, и только тогда разогнулся.

— Ты — Сироченко?

Парень вытер лицо концом рубахи, которая не была заправлена в порты, и хитровато глянул секретарю партийного комитета в глаза.

— Ты — Сироченко, спрашиваю?

— Я... А что?

— Читал, что про тебя пишут?

— Грамотный! — он пытался быть развязным, но не получалось.

— Что скажешь?

— А что мне говорить?

— Значит, выдумали? Зря оклеветали?

— Один раз выпил, так что? На свои! А малярия у меня давняя. На Алтае подхватил.

— Раз оклеветали, чего молчишь? Разве в нашем обществе можно человека ни за что обидеть, оклеветать? Что ж, по-твоему честь человека у нас ничего не стоит?

— Да я не жалуюсь. Чего пристали!

— Как можешь не жаловаться, если неправда? Нет, ты напрасно думаешь, что можно обидеть человека ни за что и так оставить. Я вот пришел поговорить, чтобы тебя перед народом обелить. Хочу выступить в газете и сказать, как у нас неправильно поступила редакция, напав на честного, непьющего труженика.

— Реабилитировать хотите? — спросил парень насмешливо.

— А ты откуда знаешь такое словцо?

Парень вздернул подбородок.

— Пять групп кончил!

— Ты один здесь?

— С отцом.

— Отец где работает?

— Верхолазом.

— Сколько тебе лет?

— Семнадцать.

— Так я выступлю в защиту тебя. Ладно?

— Да чего вам надо? Кто вас просит?

— Не груби!

— Я не грублю.

— В армии не был и, вижу, не знаешь дисциплины.

— Не был — так буду...

— Так вот, смотри. Подтянуться надо. Чтоб не расписывали тебя в газете.

— А мне что? Пусть расписывают. На то она газета!

— Ты лучше прямо, начистоту, скажи: грех был? Да? Говори, я тебе зла не желаю.

— Пью на свои, кровные, не на чужие... И не маленький!

— Конечно, запрета на водку у нас нет, пей. Но ты пойми, товарищ Сироченко: тебе семнадцать лет, перед тобой все впереди. На что тебе водка? Если у тебя на душе что, досада какая-нибудь — в жизни всяко бывает — почему не подойти к старшему товарищу, не поделиться горем? Разве я отказал бы выслушать, помочь?

— Со всеми нами не наговоритесь!

— Ошибаешься! Именно со всеми надо поговорить. Вот ты мне прямо, как старшему брату, скажи, что тебя толкает на водку.

— Если и скажу, так не поможете. Я уже обращался к начальнику цеха Роликову.

— А в чем дело?

— А в том, что не по душе мне работа землекопа. И все равно работать не буду. Нашли дурака!

— Постой, не кипятись. Какая тебе работа по душе?

— Сварщика.

— Ладно. Обещаю тебе, товарищ Сироченко, поговорить с начальником цеха. А если не поможет, поговорю с товарищем Гребенниковым. Только одно условие. Нет, два условия: первое, ты бросаешь пить; второе, на то время, пока я буду вести переговоры с начальством, ты по-настоящему станешь относиться к работе, хотя она тебе и не по душе. Договорились?

Сироченко подумал, подумал и коротко буркнул:

— Видно будет...

— Нет, меня такой ответ не удовлетворяет. Отвечай, устраивают тебя мои предложения или нет? Еще раз говорю тебе, парень ты молодой, способный, любишь книги, значит — любишь культуру, пять групп кончил, это не пустяк. Разве здесь не мог бы продолжать учебу? И в этом помогу. Только требую, чтобы ты по-настоящему подтянулся. А то, смотрите, распустился, симулируешь! До чего дошел! Стыдись! Итак, договорились?

— Посмотрим...

Ничего не добившись, Журба пошел на следующий участок. «А парень занятный. Придется взять его на заметку».

Высоко в небе стояло солнце, оно не двигалось, и ослепительные лучи заставляли прикрывать лицо рукой. Журба шел по рыхлой земле, прилипавшей к сапогам. Где-то поблизости, в цехе, должна была находиться Надя.

Три дня назад они ушли в тайгу, сидели под березкой на берегу реки, слушали журчание воды, быстро несшейся по каменистому ложу. Шумели лиственницы под ветерком, пробегавшим по верхушкам; на землю осыпались желтые иголочки и золотистая кожура. Потом они, взявшись за руки, шли по скалистому берегу, по крутым извилинам, поднимались выше и выше, откуда открывался вид на цепи гор.

Он рассказывал Наде о приезде в тайгу, о первых месяцах суровой жизни, о зимовке, а она слушала, как сказку.

Пока Журба беседовал с Сироченко, к бригаде Ванюшкова подошла Надя.

Девушки в тоненьких, как папиросная бумага, много раз стиранных юбчонках сидели бок о бок на лопатах. Был обеденный перерыв. Девушки с любопытством глянули на подошедшую. «Молодая, а, говорят, инженер!»

— Это ты, Фрося? Где была, что не видела раньше? — спросила Надя.

— На рельсобалочном. Узнали?

— Как не узнать!

— А я смотрю и думаю: признаете или нет?

Фрося хитро улыбнулась. Она была недурна — рыжеволосая, задорная, вся какая-то приятная, чистенькая.

Надя села возле Фроси.

— Как же вам тут, девушки? Не скучаете?

— Хоть и скучаем, так что поможет!

— А живете где?

— В девятом бараке.

— Как устроены?

— Кровати дали, а досок нет. Матрацы не на что положить.

— И набить нечем: ни сена, ни соломы.

— Хоть бы стружек отпустили!

— Поговорю об этом, обязательно поговорю с комендантом.

Подошел Ванюшков. Улыбнулся, как давнишний знакомый. Был он строен, подтянут.

— Ты, товарищ Ванюшков, тоже переброшен с рельсобалочного?

— Оттуда. В доменном первый день.

— Включайтесь, товарищи, в соревнование. Говорили с вами об этом? Знаете, что к Первому маю пустить должны доменный цех? Работает с нами здесь один известный профессор. И мы должны помочь ему решить научную задачу. Она имеет большое значение. Хочет профессор получить хороший металл. А из хорошего металла машины будем строить. Без машин, сами понимаете, наше государство обойтись никак не может.

— Это понятно! — ответил Ванюшков.

— Мы уже говорили с секретарем комсомольской организации товарищем Столяровой.

— Что вам надо для работы?

— Включаемся, товарищ инженер, с завтрашнего дня. Только я еще со своей бригадой потолковать должен.

— Если дружно возьметесь, победите!

— Постараемся, товарищ инженер. Нам и секретарь комсомольской организации говорила.

Ванюшков приложил руку к козырьку.

— Ну, так как, товарищи? — обратился Ванюшков к бригаде, когда Надя ушла. — Возьмемся за дело? Здесь, может, кто еще думает, что вот, мол, приехали новенькие, и рабочей жизни не знают и ничего не умеют. А я думаю, если возьмемся, так и других поучим!

Говорил он с бригадой, но смотрел на Фросю: с первого дня, как собрались на станции и потом, в дороге, только на нее одну смотрел; тянула к себе и задорным нравом, и еще чем-то, чего понять не мог. Да и она чаще на него смотрела, чем на других.

— Взяться можно, только надо, чтобы каждый работал одинаково и не кивал на другого, — сказал Гуреев, тихий, задумчивый комсомолец, хороший гармонист, более похожий на девушку, чем на парня.

— И давайте покажем, что мы хоть и новенькие, а лучше старых! — заявил Шутихин. — И в Воронеж напишем в газету!

— В Воронеж, в Тулу, в Орел и в Курск!

Каждого подмывало показать, что если он по-настоящему захочет, то может сделать вдвое-втрое больше, что трудиться никому из них не в тягость, что без труда и жизнь для них — не жизнь.

— На этом поставим точку, так? — спросил бригадир.