— Как тебе он нравится? — неожиданно для себя спросила Надя Бориса.

— А что? — в голосе Бориса прозвучала ревность: в институте он считался непревзойденным оратором, и вопрос Нади как бы ставил его превосходство под сомнение.

— Вообще, неплохо... — сказал Борис.

«Но как странно, — думала Надя, — в зале множество людей и никто не знает, что самый родной ей здесь — секретарь партийного комитета Журба...»

Когда Журба кончил доклад, на трибуну поднялся невысокого роста человек с коричневым суровым лицом.

— Товарищи, — сказал он, — я чех. Бывший военнопленный. Зовут меня Ярослав Дух. В девятнадцатом году я дрался против Колчака. Теперь дерусь за социалистическую стройку. Не идет у нас дело на коксохиме. Все цехи как цехи, а мы топчемся на месте. Просим помощи!

Его сменил бригадир Петр Старцев. Новая брезентовая рубаха на нем топорщится, будто жестяная.

— Я работал на подрывных работах с товарищем секретарем партийного комитета Журбой. Товарищ Журба меня хорошо знает. Потом перевели на котлован в доменный. Не все у нас в порядке с заточкой инструментов. Простое дело, а без хорошо заправленной лопаты много не накопаешь. Наша бригада идет по показателям впереди, но мы можем работать лучше. Мелочи также сказываются на выработке. Заточку надо организовать при каждой бригаде, возле котлована. Думаю, мое предложение поддержат остальные.

Старцев захватил в горсть немытые, пересыпанные землей волосы — он пришел на собрание прямо с котлована — и помял их.

С призывом к молодежи обратилась Женя Столярова.

«Какая она...» — подумал профессор Бунчужный и удивился тому, с какой свободой передавала она свои мысли и как держалась на трибуне перед массой людей, маленькая, почти подросток.

— Чудная девочка! — шепнула Надя Борису.

Вслед за Женей на сцену вышел, но не стал на трибуну, пожилой рабочий.

— Товарищи! Я сибиряк. Печеклад. Фамилия моя Ведерников. Работаем мы на строительстве неплохо, хотя у нас была уравниловка. У меня замечания к руководителям. Когда строишь себе дом, знаешь что к чему. А у нас здесь, думаю, не все знают что к чему... Мы не на хозяина строим. Поденку отбыл — и шабаш! Нет, ты мне расскажи, чтоб и я сам понимал, и другому рассказать мог. И чтоб на строительстве не было у нас ни одного человека, который не знал бы, что он делает и для чего он тут нужен. Так я думаю. И прошу извинить, если неправильно что сказал.

Журба покраснел. «В мой огород камень... Старик прав».

— Потом перебрасывают нас с места на место. Только приспособишься, а тебя на другую работу! — сказал Яша Яковкин, покручивая мальчишеские свои усы. — Я здесь, кажется, все работы перепробовал. Так не полагается. Строительство наше, может, самое мне родное дело. Приехал, когда ничего здесь не было. И могу сказать, что первую лопатку я взял в руки. И первый кубометр бетона я заливал под домну №1. И буду работать, пока не выстрою завод!

Гребенникову показалось, будто теплой рукой коснулись его сердца. Он наклонился к Бунчужному и сказал:

— Вот какие у нас люди, Федор Федорович...

«Надо немедленно созвать людей по группам, по бригадам, поговорить с ними еще и еще раз, — думал Журба. — То, что делал я, делали агитаторы, оказалось мало, не дошло. И о строительстве чтоб знали, как если б строили себе дом. Правильно сказал печеклад Ведерников».

Потом поднялся Бунчужный.

— Дорогие товарищи! — сказал профессор, Я познакомился со строительствам, познакомился немного с вами. Хорошие на Тайгастрое люди. Просто чудные люди! И спокойно об этом мне, старику, говорить нельзя...

Голос у Федора Федоровича дрогнул...

Пока профессор справлялся со своими чувствами, в зале наступила такая тишина, что было слышно, как кто-то закрыл крышку деревянного портсигара.

— Мы сейчас разрабатываем план наступления по всему фронту. И должны очень, очень хорошо работать. Близятся правительственные сроки.

Профессора снова охватило волнение, и он на несколько секунд прервал речь.

— Я дрожу... — шепнула Надя Мите Шахову. — Как он волнуется...

— Товарищ Журба хорошо сказал, что слово «днепростроевец» звучит гордо. Пусть же и слово «тайгастроевец» звучит так же гордо!

Зал загремел от аплодисментов.

После собрания Надя поспешно вышла из зала, чтобы ее не заметил Николай, и направилась в доменный к Жене Столяровой. Очень понравилась ей эта прямая, по всему видно, честная, хорошая девушка, о которой столько рассказывал ей в Москве Николай.

Жени в ячейке не оказалось, тогда Надя пошла к заводскому клубу. Узкая тропинка, извивавшаяся между горами песка и ямами, освещалась скудно. Шла Надя медленно, отгоняя беспокойные мысли, в душе своей она решила, что Николай для нее утрачен и что она ничего не сделает для того, чтобы вернуть его. «Была радостная встреча. Пусть такой и останется. И откуда я взяла, что ему со мной интересно?»

И вдруг она увидела знакомую фигуру...

Надя остановилась, хотела сделать шаг в сторону, — там лежали кирпичи, — спрятаться, но стало стыдно и, пересилив себя, она вышла на тропинку.

— Надя! А я ищу тебя... Надя...

Николай шагнул к ней, протянув руки.

Она посмотрела ему в лицо. Румянец, окрасивший щеки во время выступления, потускнел и, может быть, поэтому лицо его казалось сейчас усталым и очень бледным.

— Я не спал ночь... На подсобном заводе разворовали продукты... Потом собрание...

Надежда кинула взор на сапоги, забрызганные цементом, на измятый френч, на нечистую рубаху. Обиды, подозрения — все вмиг пропало. Она изо всей силы сжала ему руки.

— Николай! Коля! Зачем ты так...

Он стоял близко, лицо его светилось радостью. Сколько дней она ждала встречи...

Журба привлек к себе девушку, — она не сопротивлялась, — и наклонился к ее губам.

— Надя!

Губы не уклонились. Родинка под ними вздрогнула. Он поцеловал ее еще раз, и она ответила.

Потом Надя и Николай, взявшись за руки, пошли куда-то вдаль, не различая дороги, и в сердце стучало одно только слово:

«Вместе... вместе...»

Надо было случиться так, что Женя Столярова как раз в эту минуту возвращалась из клуба к себе, в контору доменного. Площадка велика, но когда случаю угодно, люди встречаются даже в тайге.

Еще издали Женя заметила какую-то пару. Мало ли чего! Пара на площадке в вечерний час — не диво. И вдруг ей почудилось, что это не просто какая-то пара, что пара эта имеет отношение к ее жизни, что сейчас произойдет страшное. И хотя она никогда не видела Николая с кем-либо из девушек стройплощадки, а в эту минуту даже не думала о нем, что-то подсказало ей, что это он, только он и никто другой.

Охваченная волнением, в котором слились и горечь, и ненависть, и оскорбление, она побежала этой паре навстречу, как бегут навстречу смертельной опасности сильные, смелые люди.

Да, это был он... И с ним — новенькая...

Они шли, обняв друг друга, не думая, не считаясь с тем, красиво ли это или нет, можно ли так вот идти на виду у людей или нет. И Женя остановилась.

Все остыло в ней, она не могла сдвинуться с места. Слезы потекли по щекам, закапали на кофточку, горячие, тяжелые.

И чтобы эта пара не увидела ее слез, ее мокрого лица, она отошла в сторону, в тень от штабеля кирпича, где минуту назад готовилась укрыться Надя, и, отвернувшись, ждала, когда, наконец, освободится от ненавистных людей тропинка.

— Что делать? Что делать? — шептала, вытирая платком лицо. — Что мне делать? К кому пойти? Надо бежать! Бежать с площадки, чтоб никогда не видеть их. Как они смели обниматься! Как смели?

И она пустилась бежать к дому специалистов, чтобы поскорее уложить пожитки и ехать на вокзал. Носовой платочек ее превратился в мокрую тряпку, Женя отшвырнула его в сторону и утерлась рукавом.

По-детски шмыгая носом, она вбежала на второй этаж, и тут возле двери комнаты ее остановил Сановай. Мальчик, видимо, долго поджидал ее, потому что, когда Женя подошла, Сановай схватил ее за руку, словно боясь, что секретарь комсомольской организации уйдет и тогда он не сможет выполнить того, что надумал.