Уехал Гребенников через три дня, полный сил как никогда. Готовясь к новому подъему, следовало основательно перестроиться, повысить политическую работу, лучше присмотреться к людям.

Коллегия ВСНХ утвердила все, что взял на себя в тяжелые месяцы строительства Гребенников, стройка стала во всех отношениях «законной», площадке отпустили добавочные средства, материалы, людей. С весны можно было сделать еще один серьезный натиск.

Подлость, измена, предательство — все, что вскрыл процесс промпартии, было до того ужасным, что многие старые инженеры начали стыдиться своего звания; им казалось, что грязь разлилась на всех инженеров, на всех специалистов, запятнала их.

Это, конечно, было не так, но ощущение оставалось, и избавиться от него не мог не только Бунчужный.

Федор Федорович в дни процесса и позже ходил злой, ни с кем не разговаривая, избегал встреч даже с зятем.

В январе 1931 года нежданно в институт прибыл ответственный работник ЦК. Растерявшийся Бунчужный водил гостя по лабораториям, как ревизора, и объяснения давал, как государственному контролеру.

Представитель ЦК это понял с первых слов.

— Давайте, Федор Федорович, запросто. Говорите, что есть, как другу. Успехи и неудачи ваши выкладывайте, не скрывая.

Бунчужный говорил о работах своих и учеников, о целях и задачах института. Он рад случаю показать, чем ответил институт на внимание правительства и партии.

— Тайгастрой — это комбинат широкого профиля, — сказал представитель ЦК. — Последние разведки обнаружили близ Тайгастроя еще и залежи титано-магнетитов. Что если бы предложили вашему институту построить там экспериментальную печь, провести работы над получением ванадистых чугунов на таежном заводе? Ваше мнение, Федор Федорович?

— Мое мнение? — голое дрогнул.

Это было то, о чем он думал, чем жил столько лет. Кровь прилила к лицу и не отходила.

— Мое мнение? Я готов хоть сейчас уехать в тайгу и заняться строительством экспериментальной домны! Я считаю, что только такому заводу, как Тайгастрой, — он поправился, — такому предприятию, как Тайгакомбинат, уместно, как никому другому, заняться моей проблемой. Ванадистые чугуны, ванадистая сталь — еще одна, так сказать, звездочка в этом замечательном таежном созвездии производства специальных сталей. Но... смею ли рассчитывать?

— Мы, кажется, с вами договорились. Вы получите возможность построить доменную печь и организовать филиал своего института при Тайгакомбинате. Ведь это очень, очень перспективное предприятие, что скажете? А попутно возьмете на себя и общее техническое руководство как главный инженер или, как ныне говорят, технический директор.

Короткая служебная записка из ВСНХ решила все...

Ее доставили поздно вечером. Профессор, приказав никому не говорить, что он в институте, немедленно вызвал зятя в кабинет.

Ночь прошла незаметно. Потом, никого не тревожа, они потушили свет и, взявшись за руки, шли сумрачным коридором, вытянувшимся перед ними, как труба. Круглое окно в конце коридора походило на окуляр исполинского телескопа. Они остановились, удивленные пришедшим одновременно сравнением, и смотрели, как мерцала перед телескопом в небе голубая звезда...

После этой ночи все казалось иным. Вероятно, тогда же впервые в жизни они подумали о том, что к радости, в сущности, надо так же привыкать, как к печали...

— Зайдемте ко мне!

— А Лиза? Ее крошка? И Ниночка? Мы разбудим их.

— Пойдемте! — настаивал зять.

Они прошли через двор института к флигелю, на цыпочках пробрались в кабинет.

Но как тихо ни шли, Лиза услышала.

— Лазарь?

— Я.

— Почему так поздно?

— Спи...

— Иди сюда.

— Я не один...

— Дед?

— Я, я, Лизонька... Спи, дочка! Мы на минуточку...

— Что случилось?

— Ничего. Спи, родная.

Кабинет зятя походил на техническую библиотеку: вдоль четырех стен стояли высокие стеллажи, сплошь занятые книгами, папками, альбомами. Сидеть здесь, среди этого богатства, было расчудесно, и Бунчужный испытывал необыкновенное удовольствие, когда усаживался в кресло за письменный стол зятя и обводил глазами полки.

— Новинки! — Федор Федорович подошел к стеллажу и вынул книгу в коленкоровом переплете.

— Откуда вы их достаете? Ни в одном магазине нет!..

— Одни добывают редкие марки, другие — редкие экземпляры тарантулов или жуков... Третьи...

Переполненные счастьем, они больше походили на школьников, чем на ученых.

Вошла Лиза в пижаме, в папильотках, встревоженная.

— Нет, в самом деле, что случилось? Четвертый час ночи!

Лазарь привлек Лизу за руку к себе:

— Мы строим домну!

— Что ты говоришь! Есть решение ВСНХ?

— Есть. Строим на площадке Тайгастроя. Открываем филиал института!

Лазарь рассказал обо всем, что произошло этой ночью.

— Я счастлива... Поздравляю вас. Папочка, я счастлива! Родные мои...

Она прижималась то к отцу, то к мужу.

— Только как же я поеду со Светкой и Ниночкой?

— Тебе незачем ехать.

— Я без тебя не останусь!

— Не ссорьтесь. Еще рано. Сначала поеду я, а потом видно будет, — успокоил дед.

Они проговорили до рассвета, и хоть бы в одном глазу где-то там притаился кусочек сна... Потом дед прошел в спальню. Наклонившись над колыбелью Светы (родилась девочка, а не мальчик!..), рассматривал ее — крохотную, красную, вспотевшую — с тем странным чувством удивления, с которым обычно мы глядим на новорожденных. Затем склонился над кроваткой Ниночки.

— Девочка моя... Твой дед — счастливейший человек в мире!

Шел седьмой час, когда Федор Федорович появился на крыльце. Падал мелкий снежок, тотчас таявший на камнях, — редкость для Москвы в январе.

По лицу Федора Федоровича потекли тяжелые капли, седой квадратик низко остриженных волос стал совсем алюминиевым, шляпа обмокла в руке.

Он стоял на крыльце с обнаженной головой и смотрел в небо, по которому, как тающие льдины в озере, кружились почти на одном месте облака. Снежинки скрывали восход солнца, но алая полоса ширилась с каждой минутой, и все чаще прорывались лучи.

Весь внутренне собранный от счастья, чтобы не расплескать его, профессор сошел с крыльца. В руке висела отяжелевшая шляпа. Он пошел вдоль ограды и смотрел вокруг с неиспытанным прежде любопытством. Из-за строившегося дома тянуло ветерком, пахнувшим сосновыми опилками, мостовая дымилась; у ног Бунчужного запрыгали ледяшки, словно шарики саго. Но в ту же минуту прорвалось солнце, заблестели крыши, будто их окрасили лаком, и снежок перестал.

Тогда ко всему, что пришло в эту памятную ночь, прибавилась еще одна радость: он не видел восхода солнца лет десять!

Из гаражей выходили первые автомобили, оставляя на асфальте рубчатые узоры шин.

Федор Федорович зашел в сквер, сел на скамью, но она показалась до того холодной, что он тотчас поднялся. Несколько улиц проехал на такси; и снова брел медленно, рассматривая все, словно в лупу.

Он видел, как на крючьях поднимали влажные гофрированные шторы с нависшими на них каплями, при нем вкладывали отшлифованные от постоянной носки в карманах ключи в поржавевшие за ночь потные отверстия замков, его обнимали теплые потоки воздуха, устремлявшегося из магазинов вслед за распахиваемыми дверями.

На углу Никитского бульвара и Арбатской площади какой-то благообразный старик низко склонился. Федор Федорович полез в карман и высыпал мелочь на свою шершавую от кислот ладонь; схватил одну монетку, прибавил вторую, но, поймав себя на счете, сконфузился.

Старик склонился ниже.

Бунчужный сунул ему все, что имел, отскочил в сторону и скрылся в ближайшем магазине.

Девушка расставляла вазончики. Она посмотрела на посетителя, не отрываясь, от дела. Он не знал, что ему надо, и ему предложили неудобный предмет, завернутый в бумагу.