— Анна, — сказал он дрожащим голосом, — мы не раз говорили о наших отношениях...

— Что ты хочешь от меня?

— Анна! Объяснимся, наконец, начистоту. Поговорим серьезно. Я не могу больше... Каждый день живешь в ожидании чего-то непоправимого. Так с ума можно сойти...

— О, боже... — она непритворно вздохнула. — Когда это кончится...

— Нам надо решить раз навсегда, как быть и что делать. На мне живого места нет. Все превратилось в нарыв. В сплошной нарыв...

— Оставь этот тон. Ты повторяешь Каренина.

— К сожалению, я повторяю самого себя.

Он заходил из угла в угол, красный, с налившимися кровью глазами. Кончиком башмака Штрикер нечаянно зацепился за ковер. Анне Петровне хотелось разгладить складку, ей неприятен был малейший беспорядок в квартире, скомканные или задранные дорожки, неубранная постель, но в эту минуту она не могла сделать и шагу.

— Так дольше продолжаться не может. Ты слышишь? Не может! Я отдал тебе самолюбие... гордость... все... Но есть предел.

— Что ты хочешь от меня? — Анна Петровна говорит как можно спокойнее, но в ней дрожит каждая жилка. Шея и низко открытая грудь покрываются красными пятнами.

Напряжением воли он осаждает поднявшуюся со дна муть.

— Я понимаю, тебе наскучило со мной. Тяжело жить с нелюбимым. Я все понимаю. И иду на жертвы. На любые жертвы. Я не контролирую твоих поступков. Ты выезжаешь каждое лето к морю одна, без меня, хотя и мне, может быть, также хотелось бы побыть с тобой на пляже, погреться на солнышке. Но ты этого не хочешь, и я не настаиваю. Но не скрою, мне тяжело... Ты там среди мужчин одна целое лето. А я, как на дыбе, в этой клетке. Мне страшно своих видений. Страшно картин, которые рисует воспаленное воображение... Страшно...

Он задохнулся от волнения.

Она усмехнулась.

— У тебя нет поводов подозревать...

— Верю... верю... если б не верил, я задушил бы тебя вот этими руками! — и он потрясает своими, действительно, страшными руками.

— Что же ты хочешь от меня?

— Чего может хотеть человек, когда любит!

— Я твоя жена. У тебя нет оснований подозревать меня в неверности. Я ничем не оскорбила твою мужскую гордость.

— О, всего этого достаточно. Нет только одного: любви. Да, конечно. Я нелюбим. Тебе тяжело со мной. Вижу. А мне разве легко? Но я понимаю. Где те идеальные семьи, о которых нам пишут романисты? Тебя влечет к молодежи. Тебя тянет к юнцам. Но я спрашиваю: что тебе они? Что тебе современная молодежь? Что ты ей!

Анну Петровну эти слова коробят.

— Сколько у тебя ненависти к людям. Ты хочешь, чтоб перед тобой преклонялись, чтоб искали твоего расположения. А обошлись без тебя. Ты не нужен им. Как я жалею... боже мой... как жалею, что ничего не умею делать. Это ты стремился сделать меня такой. Ты приучил меня к роскоши... Ты избаловал меня подарками, ты отравлял меня, день за днем отравлял. Но напрасно! Не думай. Все равно не будет, как ты хочешь. Поступлю поденщицей на завод... буду у станка стоять восемь часов... Не хочу такой жизни. Не хочу больше!

Она близка была к тому, чтобы закричать, затопать ногами.

— Замолчи!

Он глянул с такой злобой, что она остановилась.

— Ты десять лет растлевал мою совесть своими изуверскими взглядами на жизнь, на людей, хотел, чтоб я думала, как ты, чтоб научилась подлость считать добродетелью, а добро — злом. Но тебе удалось только связать мне руки.

Быстрыми шагами она прошла к себе в комнату, опустила крючок. Взбешенный, он ударил кулаком по ее двери, хотя понимал, что это смешно. Самые оскорбительные слова хлынули к горлу и стоило мучительного труда, чтобы не выплеснуть их вот здесь, перед этой бесчувственной дверью.

Он пошел в кабинет, стуча башмаками.

«Вот так... Ни проблеска счастья. Ни минуты покоя... Ни дома. Ни в институте. Нигде. Пустота. Пустыня. Глухое, дикое, звериное одиночество...»

Не вставая с дивана, достал трубку, набил ее «Золотым руном» и, глядя на ножку письменного стола, — случайно взгляд зацепился за эту уродливую ножку, — курил.

Тишина. Только изредка поют трубы водяного отопления, проложенные в стенах. Безудержно стрекочет в прихожей электрический счетчик, стрекочет со свистом и так сильно, что кажется, будто на улице свистит милиционер.

«Сколько прошло времени? Час? Три? Время — абстракция! Нет меня, нет моих ощущений — и нет никакого времени. Ерунда! Ерундистика. Сердце не болело бы. Ох, ноет. Тянет... Как зуб... Зубище. Это уж не абстракция, ноющий зуб. И сердце. Страдающее человеческое сердце. Стоп. Шаги?»

Все сбивается в комок, все собирается, сбегается в одну-единственную точку: Анна!..

Он тихо стонет: «Анна...»

Стонет так, чтобы она не услышала. Но если бы услышала... Боже мой... Анна! Анна!

Слышал, как открылась ее дверь, представлял, как надевает белое шерстяное пальто, оглядывает себя в зеркале и, раскрыв ротик, красит губы, размазывая помаду мизинцем.

— Анна!

Ушла.

— Ушла... Ну и черт с тобой!

Он считал ниже своего достоинства допытываться, куда идет, с кем бывает, с кем встречается.

— Ушла! — произнес вслух. — Так-так...

Чтобы отвлечься, стал думать о предстоящей поездке. Конечно, кроме семейного счастья, есть еще и другие дела. Дела общественные. Только обывателю безразлично, кому он служит, кто управляет обществом, как это общество устроено. «А мне отнюдь не безразлично! Отнюдь. Но это, кажется, нс имеет никакого значения. Абсолютно. Та-а-к. Нельзя лежать на диване и ни о чем не думать. Верно. Правильно. А о чем думать? О чем ни подумаешь, все плохо. Сплошная рана. К чему ни прикоснись: семья, общество, научная работа, институт. Мальчишки! Как охамели! Нет, дорогуши, не будет по-вашему. До чего дошли! Заявить на факультетском совещании, что профессору Штрикеру нельзя доверять! Что он академичен, отстал от жизни, глух к новому. Какая наглость! Я отстал? Но вы еще увидите, кто отстал. Увидите, дорогуши...»

Штрикер встает, брови надвинуты на глаза, перекошены. Об этом совещании он имел неосторожность рассказать жене.

— Конечно, академичен, глух к новому. Ты хочешь, чтоб все оставалось, как при Джоне Юзе...

— Замолчи!

— Ты не любишь правды.

Снова нечеловеческое усилие, чтобы сдержать извержение вулкана.

— Я прошу тебя... Что ты смыслишь, моя милая... Еще раз прошу — не вмешивайся не в свое дело. Займись тряпками... Без тряпок женщина ничего не стоит. Тебе надо усвоить, что ваше назначение украшать нам жизнь.

— О, как тошно...

Пальцами он поднимает кверху пышную бороду, закрывает ею рот, глаза, уши. Когда-то в первые дни любви, это значило, что он счастлив, больше ничего ему не надо, он не хочет ни говорить, ни видеть, ни слышать. Теперь он выражал этим свое отвращение к жизни.

Враг в доме. Самый настоящий. Жена — враг. Разве не трагедия? Но что делать?

В столовой невозмутимо размеренно маятник отсчитывал время. Через каждые четверть часа раздавался бой. Кажется, что тяжелые капли меда падают на дно медного тазика. Но время остановилось, хотя часы шли. Пусть бы хоть кто-нибудь нарушил тишину. Услышать человеческий голос.

Он идет в столовую, идет, замедляя шаги, по коридору, мимо комнаты домработницы. И здесь тишина. «Неужели оставили меня? Да что это такое?»

— Поля! Горничная! — кричит он во весь голос.

Из кухни выбегает молоденькая домработница. Ему неловко за свой дикий крик.

— Полюшка... Мне показалось... вот что... — он подыскивает чтобы такое сказать. — Вот что, дорогая, подайте, пожалуйста, стакан крепкого чаю. В кабинет.

Чай в хрустальном стакане с серебряным подстаканником вносит Поля через несколько минут, ставит на стол сахарницу.

— Печенья домашнего?

Он кладет в стакан сахар кусок за куском, не замечая, позванивает ложечкой.

Как это у Лермонтова в «Маскараде»?