Приятное тепло с трудом разлилось по членам. Лицо горело, острые иголочки покалывали пальцы, вернулось ощущение живого тела.

— А ну, еще! Бег на месте. Делайте тоже самое! — предложил вознице. — Встать!

Возница встал, размялся. Приговаривая и лаская лошадь, он уложил ее на снег и лег сам к ней, прижавшись к теплому брюху.

— Идите, однако, сюда, будет лучше.

Журба поцеремонился, но лег. От лошади пахло навозом, но этот живой, теплый дух был приятен.

Полежав с полчаса, Журба закрыл глаза, испытывая приятную истому. Уже наступил вечер, впрочем, возможно, наступила ночь: вокруг было темно, а к часам добраться он не мог.

... И вдруг Журба услышал чьи-то голоса.

— Ну, слава богу! — сказал Абаканов. — А мы тут чего только не переживали за вас...

— Зачем задержались? — спрашивал Сухих.

Журба долго отряхивался от снега, потом хотел снять шубу, но не мог. Приросла...

— Приросла... — согласились остальные.

На столе в бараке светилась лампенка-трехлинейка, освещая на потолке малый круг. Изыскатели поднимались с постелей. Яша поднес кружку горячего чаю, Абаканов тычет стакан водки.

— Пей!

Журба силится протянуть руку к стакану, но руки связаны за спиной, и он только вытягивает вперед подбородок.

Абаканов вливает горячую водку в рот, Журба глотает одним духом. Потом пьет обжигающий губы чай.

— Как?

— Что — как? — хочет спросить Журба, не понимая, о чем спрашивают и что надо ответить.

Абаканов подносит лампенку к лицу. От света Журба щурит слезящиеся глаза.

— Э, да ты, дружище, малость обморозился! Ребята, тащите с него пимы. — Но пим не снять. Они приросли к телу, и Абаканов разрезает их ножом. — Дайте спирту.

Он оттирает ноги, руки, лицо, трет бесконечно долго, до боли, смазывает чем-то теплым и укладывает Журбу в постель, навалив на него одеяла, шубы, подушки.

— Выпей еще кипятку. Пей сколько можешь. Надо выпить целый чайник, тогда пройдет.

Журба пьет. Кипяток и водка делают свое дело. Тепло. Горячо. Чудесно! Только губы не слушаются, они стянуты, как у той старушки в больнице.

— Ты хорошая, Женя, — говорит он ей. — Но не надо... К чему обман?

Слезы, как скорлупки, ложатся на белки глаз. Ему жаль ее, бесконечно жаль.

— Мне хорошо с вами. Скорей возвращайтесь.

— Вернусь!

— Любили ли вы? — спрашивает Женя.

— Нет.

— Разве можно жить не любя!

— Вероятно, возможно.

— И никогда никого не любили?

— Кажется, никогда.

— Почему вы говорите — кажется?

— Я сам не знаю.

Тепло, жарко, душно в больнице. А за окном вьюга. Стекла покрыты густой наледью, вьюга занесла их снегом. Мутно в воздухе, ничего не видать, как в стакане простокваши.

— Вставайте, однако, товарищ... А то замерзнете...

Возница расталкивает заспавшегося Журбу, и тот с изумлением глядит на шорца.

— Где мы? Неужели еще в поле?

Пурга стихла, ослепительно чистый, легкий, подобно пуху, снег лежал на всем пространстве до темного леса на горизонте, и в предрассветье каждый предмет отчетливо выступал, как в бинокле.

— Я, кажется, вздремнул...

— Спали, товарищ, как малое дитя.

Журба потягивается.

Запряженная лошадь дожевала клочок сена, на котором пролежали ездоки ночь, и одинокая былинка торчала из уголка ее мягких, словно замша, губ.

Снова короткий бег на месте, хлопанье руками в обхват, и Журба садится в сани.

— Гоните, пока тихо на дворе!

— Теперь уже до Тубека тихо будет, — невозмутимо отвечает шорец.

Куда глазом ни кинь, снег, снег, он волнисто лежал на пустыре и напоминал застывшее море.

Сани, скрипнув, тронулись. Сказочная парчевая лошадь медленно переступает ногами. Рассвет близился, с каждой минутой светлело.

— Эх, если б стакан водки да чайник кипятку! — говорит Журба, вспоминая сон.

Возница сочувственно кивает головой.

Поездка в Гаврюхино не прошла Журбе даром: он обморозил щеки, но задерживаться в Тубеке не мог. Кое-как подлечившись домашними средствами, Журба оставил своим заместителем по площадке десятника Сухих и вместе с Абакановым выехал на станцию Угольная.

31 декабря они прибыли в краевой центр. Стояло морозное, бодрое утро, с ослепительным снегом, залитым солнцем, с громким треском деревянных строений, с эхом, далеко катившимся по тротуару.

Уже на вокзале их встретила та волнующая суета, которая предшествует наступлению праздника. Из командировок возвращались задержавшиеся отцы семейств, везя объемистые сетки с тщательно вымытыми свиными головами, сияющими на морозе лимонным цветом, или корзинки с нежножелтыми тушками гусей, с аппетитными кусками розовокрасного смерзшегося мяса.

На улице Журбу и Абаканова подхватил поток возбужденных людей, мчавшихся в магазины и на рынок, чтобы в числе первых отобрать лучшее, покончить с закупками, а затем спокойно отдаться священнодействию жарения, варения, сервировки новогоднего стола.

Ранние добытчики несли из ларьков квашеную капусту, убранную резаными яблоками, кружочками оранжевой морковки, тугими ягодами клюквы. Несли и пупырчатые огурцы, сливоподобные, чуть утратившие яркий цвет помидоры, бутылки разной формы, величины и содержания.

— Чем нас-то встретит новый год?.. — бросил реплику Журба.

Среди суетящихся людей, озабоченных приближающимся праздником, он показался себе бездомным, как никогда.

— Ты здесь свой человек, Михаил, помоги устроиться в какой-нибудь третьеразрядной гостинице.

— А у меня?

— Стесню...

— Ну, это брось!

Они сели в трамвай и минут через тридцать сошли близ одноэтажного домика на окраине города.

Хозяйка встретила Абаканова, как родного сына.

— Михаил Иванович! Мишенька...

Он пожал ей руку и познакомил с Журбой.

— А комнатка ваша без присмотра на замке стоит, почитай, скоро полгода, неприбранная, остуженная.

— Ничего, Дарья Федотовна, обогреем комнатку, своими боками оботрем ее!

— И чего там своими боками! Дровишки как оставили в сарайчике, так и дожидаются непутевого хозяина. Побудете у нас, а я тем временем оботру, пол вымою, печь истоплю.

Когда Абаканов снял замок и открыл дверь, на них пахнуло такой затхлостью, что Журба невольно отпрянул в коридор.

— Фу-ты!.. — замахала рукой хозяйка и пощипала бородавку, на которой угнездился пучок седых волосков.

Оставив хозяйку наводить порядок, они умылись в кухне, почистились и вышли на улицу.

— Мой план таков, — сказал Абаканов, — едем в город, а там разделимся: ты — в крайком, я — в филиал. Встретимся в ресторане «Якорь» часов в шесть. Знаешь, где «Якорь»?

— Знаю.

— А потом решим, что делать дальше.

В центре они расстались. Журба позвонил из комендатуры в приемную Черепанова; ему ответили, что первый секретарь в Москве. Как ни хотелось встречаться со вторым секретарем Арбузовым, но пришлось.

Арбузов, плотный, краснощекий, одетый в защитного цвета гимнастерку с отложным воротником и накладными широкими карманами, встретил Журбу возгласом:

— Наконец-то соблаговолил...

— Я вас слушаю, товарищ Арбузов.

— Нет, это я вас должен послушать! Рассказывайте о своих художествах!

Арбузов сразу вышел из себя, не считая нужным сдерживаться перед провинившимся «мальчишкой»: он был почти вдвое старше, а злость, накопившаяся за полгода, мешала соблюдать даже элементарное приличие.

Следя за каждым своим словом, Журба рассказывал, что группа выполнила обстоятельную работу не только на площадке под будущий завод, но и в районе залегания угля и руды; выполнила работу по изысканию железнодорожной трассы; данные разведок, изыскания, изучение экономических условий и возможностей района говорят в пользу тубекской точки. Недостатки площадки искупаются наличием богатейших залежей угля и руды, наличием минеральных строительных материалов, леса, флюсовых материалов для металлургического производства.

— Ничего вы не знаете, молодой человек. Вы уткнулись головой в стенку и вообразили, что видите мир. Кто вам позволил заниматься самоуправством? Это что, ваше частное предприятие? Делаю, что хочу? Моему ндраву не препятствуй? Как вы смели задерживать на площадке людей, когда они нужны были для других точек? Из-за вас с Абакановым мы сорвали изыскательские работы в шести намеченных пунктах. Кто вам позволил? Мы рассматриваем ваши действия, как вредительские. Так поступали шахтинцы. Вы почему не подчинялись приказам ВСНХ? Вы почему не считались с мнением крайкома партии? Вы почему устроили там, у себя, вертеп? Да, вертеп, чтобы не сказать больше... Забились в глушь и решили, что ваши деяния останутся безнаказанными? Ошибаетесь. Мы не позволим развратничать. Разлагаться и разлагать других. Вы за все это ответите, молодой человек. Да, ответите как член партии и как служащий государственного учреждения.