— Да... Я просил ее об этом. Но Женя не торопится с ответом. Она серьезная, глубокая девушка, она перенесла большое душевное испытание, и я жду. Мы оба споткнулись на одном и том же, нам обоим надо придти в себя. Но я верю, что Женя — моя будущая судьба. Я люблю ее.

Он ушел к окну, откуда открывались горы, парк, река Тагайка, а Лена осталась в кресле. Горячие слезы прихлынули к ее глазам, она не унимала их.

— Что же вы плачете?

Молчала.

— Зачем плакать! Вы молодая, здоровая. Сбросьте со своих плеч груз прошлого. Не так уж он у вас велик. Перестаньте кокетничать с собой, играть в жертву. Даже закоренелые преступники перестраиваются в нашем обществе. Начинайте жить по-новому. Работайте по-настоящему. Пути-дороги открыты.

Абаканов ходил из угла в угол и, не глядя на Лену, говорил суровые, но дружеские слова.

— О, если б я могла кого-нибудь полюбить, — вздохнула Лена. — Полюбить большой любовью. Господи, неужели это невозможно? Я все-все бы с себя сбросила. У меня столько наносного... От злости... от зависти... И я нарочно говорю пошлости, чтоб думали, что я падшая... Пусть думают, а я знаю, что не такая, и себя уважаю. Чуточку уважаю. О, если б полюбила... Я стала бы такой, как ваша Женя Столярова... или та ваша Беатриче. Клянусь вам. И начала б новую жизнь. Мне нужна большая любовь. Подлинная дружба. Тогда только я поднимусь с земли. У меня тоже большая душа.

— Что же вам мешает полюбить? — участливо спросил Абаканов.

— Некого.

— Некого?

— Никто не встречается на пути. Подходящие давно расхватаны. Сегодня потеряла Абаканова — последнюю надежду. Я хочу, чтоб и меня любили. Без скидок и уступок. Я в скидках не нуждаюсь.

Абаканов ушел к окну и снова стоял там, глядя на позолоченные солнцем вершины гор.

— Переходите в изыскательскую группу. Начинайте новую жизнь пока что без большой любви.

— Сделка?

— Никаких сделок. Говорю, как человек. Как инженер.

— Ладно. Больше переводчицей не работаю. Пусть обходятся без меня. Созревшее яблоко падает с ветви в траву. Я сотрудница вашего отдела. Что делать велите? Носить за вами треноги? Или ящики? Тянуть ленту? Втыкать шпильки?

— Серьезно решили?

— Вы меня не знаете. Я — отчаянная!

— Отчаянных женщин люблю! Ладно. Работы хватит. Будете делать, что потребуется.

— Ну, дайте вашу руку. По-человечески. Вы ведь жених чужой мне девушки. Но все равно, дайте руку. Вы не ошибетесь во мне. Я могу быть очень хорошей. Вы даже не представляете, какой я могу быть хорошей, если захочу.

— Верю вам, Лена, потому что умный человек может прикинуться и пустым, и глупым, но глупый умным — никогда!

Все уже давно разошлись, а профессор продолжал оставаться в цехе, его настроение понимали Гребенников, Лазарь, Журба.

И в этот час душевного покоя произошла еще одна встреча.

Штрикер шел к доменной печи, тяжело опираясь на палку.

— Ты?

Бунчужный не поверил своим глазам.

— Как видишь. Не дух бесплотный...

— Но так вдруг? — Бунчужный не знал, как поздороваться. — Здравствуй! — и, поколебавшись, все-таки протянул руку.

— Все в жизни делается «вдруг»... Не боишься подавать руку бывшему промпартийцу?

Бунчужный покраснел.

— Не боюсь. Но как ты сюда, к нам?

— Хочешь спросить, какого черта принесло?

— Вообще... нежданно...

— Для тебя нежданно, а для меня — вожделенная мечта...

— Надолго?

— На пару деньков. Я здесь, собственно, в роли комиссионера.

— Не понимаю.

— В роли, так сказать, рогоносца-комиссионера. Но об этом позже. Забрался ты далеченько. И высоченько. Прямо и иносказательно.

Бунчужный пожал плечами.

— Приехал когда?

— Вчера вечером.

— А ко мне сегодня?

— Знал, что не до меня. Краем уха слышал: дело, насколько могу судить, подмочено. Просчетики... От них не денешься. Работка впереди...

— Да, не получилось, как надеялся. Но не жалуюсь и не отчаиваюсь.

— Ты никогда не жаловался! Фанатик! — Штрикер усмехнулся. — Но проблема твоя на поверку оказалась мыльным пузырем. Зачем огород городить? Я ведь тебя еще тогда предупреждал.

— Нет, не совсем так. И проблема моя — не мыльный пузырь. И дело не в частных неудачах. У каждого, кто работает, возможны на его пути неудачи. Ты атаковал проблему получения ванадистых чугунов, чтобы вообще снять ее с вооружения. Тебе важно было лишить нас возможности двигаться дальше. А я даже в неудачах пытался найти новые подступы к решению задачи. И если мои молодые сотрудники, идя другим путем, достигли бо́льшего, то лишь потому, что мои неудачи толкнули их к новым поискам. Вот в чем, друг мой, разница. Ты хотел разоружить науку, а я вооружить ее. И если я сорвался — не беда: другие пойдут дальше и возьмут быка за рога. Молодая мысль всегда забегает вперед.

— Вождям отступать нельзя, понимаю... Твоя печурка, конечно, сыграла известную роль на площадке. Роль, так сказать, катализатора. Думаешь, не понимаю? Отрицать нелепо. Понимаю, как инженер. И работайте себе на здоровье! Мне что.

Штрикер задумался.

— Вот, смотрю на тебя, Федор: молодеешь, честное слово! Даже ее верится, что мы однолетки.

— Труд, вера молодят! Общие цели и удачи молодят, а неудачи закаляют, — Бунчужный приподнял голову.

— Смотри... Завод рожден в тайге... на голом месте.

— Ты что — в атаку?

— А ведь ты сомневался в сибирском комбинате. И в пятилетке. Ты и твои дружки. Забыть трудно. Сколько ваша братия натворила... — Бунчужный нахмурил брови. — Однако как с тобой? Выпустили? Понял ли ты что-нибудь после испытания?

Штрикер молчал.

— Скажи мне, дело прошлое, чего ты добивался?

— У тебя свои убеждения, у меня — свои.

— Убеждения... Из-за них и «на посадку» пошел?

— Пошел! Что с того? В наше время тот, кто не был, как ты говоришь, «на посадке», ни рыба ни мясо. Я имею в виду людей нашего поколения. Понятно, одни были «на посадке» у белых, другие — у красных. Это, так сказать, оселок политической значимости человека. Лакмусовая бумажка!

— Ну, знаешь! Афоризм твой грубый и неубедительный. Но скажи, зачем тебе понадобилась именно такая активность? Что у тебя общего с интриганами от политики? Зачем ввязывался?

— Если хочешь, ничего особенного я не делал. Высказывал свои убеждения, которых никогда ни от кого не скрывал. С коммунистами мне не по дороге. Что ж, так устроен. Любите нас черненькими!

— Освободили когда?

— Недавно. Помогла одна работенка. Предложил я там, понимаешь, одну марку специальной стали. Марка, скажу тебе, такая, что отдай все — и мало! Сталь сверхпрочная, сверхтермоустойчивая и вообще...

— Что ж, поздравляю.

Они прошлись по цеху. Печь перевели на передельный чугун, дышала она спокойно, ровно.

— Идешь бойко в гору, Федор! Круто берешь вверх.

Бунчужный усмехнулся.

— Гора-то моя, Генрих, не в том... Никогда в каръеристах не ходил. Гора моя — труд. А силы, кажется, не те...

— Когда подаешь в партию? Или для... поощрения... ждешь орденка? — в упор спросил Штрикер.

Бунчужный посмотрел на широко расставленные толстые ноги Генриха, колодообразные ноги в широчайших суконных штанах, и только теперь заметил, что земляк его осунулся, постарел.

— Не болеешь? У тебя, знаешь, вид... того...

Штрикер рассмеялся.

— Болею? Чепуха! Еще четверть века со своими болячками мог бы протянуть. Люди старой закалки живучи, — он вздохнул. — Мог бы прожить, да, кажется, не дадут...

Они прошли к литейному двору.

— Мне показалось, Федор, что на тебе за эти два года наросла вторая кожа. Этакая пуленепроницаемая кожа бегемота... Только прости за откровенность... Да...

Они остановились на литейном, и оба подняли головы кверху, к «свечам» домны.

— Печь задумана и выполнена сносно. Но, собственно, чему ты радуешься при своей неудаче? Приоритету? Думаю, что и там жизнь не стоит на месте. Жизнь, брат, всюду не та, что была до революции. У нас и там...