— Пошли! Пошли! Так вас, перетак! Пошли!

И чем отборнее была брань, тем легче казалось ему стоять под жестоким огнем неприятеля.

Ротные и взводные поднимали людей, как поднимают лошадь, бьющуюся коленями о лед.

Лазарь бежал в числе первых, но скоро устал. Сердце готово было вырваться из груди. Он кулаком надавил грудную клетку, словно затыкал рану, и шел медленно, мокрый, с трудом дыша горячим воздухом и снимая рукой густую пену слюны, которая не отделялась от губ. Над головами беспрерывно рвалась шрапнель, осколки ее с визгом шлепались на землю.

Мимо Лазаря без строя бежали солдаты с искаженными от ненависти, грязи, пота лицами. Среди солдат Лазарь увидел Радузева: тот бежал, почти не сгибаясь.

После короткой паузы снова застучали немецкие пулеметы.

Не отдышавшись, Лазарь побежал дальше. Оставалось еще продвинуться с версту. Он понимал, что если солдаты не выдержат огня и бросятся назад, немцы без труда сметут их свинцом. Следовало во что бы то ни стало продвинуться и закрепиться у леска для спасения людей.

— Ребятушки! За мной! Собьем кайзеровскую сволочь!

Он призывал солдат, хотя понимал, что немногие могли его услышать; тогда он снял фуражку и замахал ею.

— Вперед! За мной!

Живой пример в бою действует неотразимо. Кое-кто поднялся. Откуда-то появился хорошенький прапорщик, прибывший вместе с Лазарем в батальон. Он прикрыл ладонью лицо и побежал вперед, бросив взвод.

«Что если б в эту минуту его видела мать... — подумал Лазарь. — Если бы все матери посмотрели в эту минуту на своих сыновей...»

Поднялось еще немного солдат впереди и справа. У старого бородатого ротного, бежавшего с десятком молодых бойцов, раздавленной клюквой свисала на ниточке мочка уха, но ротный ничего не замечал.

В короткой шинелишке, с винтовкой и короткой лопаткой Лазарь бежал к леску, откуда немцы безостановочно стреляли из пулемета. «Заткнуть ему глотку!» — это была мысль, которую он отчетливо сознавал и которая заставляла бежать на огонь, освобождая от страха смерти. В руках он сжимал жестяные рукоятки гранат. Он сам себе поставил задачу: добежать до пулеметного гнезда и забросать его гранатами.

Все гуще ложились снаряды. Удар — и из земли словно выростал черный куст. «Пристреливаются подлецы...» Он был почти у цели, когда где-то совсем близко взвыл снаряд. Казалось, летел он только сюда, и некуда было укрыться.

— Ложись! — крикнул Лазарь бойцам и упал. Он сжал челюсти, на зубах захрустело. В ту же минуту что-то взвизгнуло рядом, и хорошенький прапорщик упал под черный куст разорвавшегося снаряда.

Выплевывая землю, оглушенный взрывом, Лазарь увидел прапорщика. Лежал он не по-живому, с подвернутыми под спину руками и не шевелился.

«Вот и все...»

Когда пули дождевыми каплями зашлепали по листьям, опушку леска огибала шестая рота. Лазарь добежал до пулеметного гнезда противника мокрый, с горошинами пота на лице, и одну за другой метнул две гранаты. Потом вскочил в пулеметное гнездо, вытащил пулемет на бруствер. В прицельной прорези увидел, как немецкий офицер поднимал людей в контратаку. Лазарь потянул за ленту, ее заело. «Так вот почему они не расстреляли его, когда он бежал на гнездо». Он устранил задержку и залег. В прорези прицела отчетливо увидел кайзеровцев. Офицер, стреляя из пистолета в своих, поднял десятка два солдат. Острое чувство ненависти обожгло Лазаря, когда он наводил пулемет. Он надавил большими пальцами на сетчатую гашетку...

Гильзы одна за другой отлетали в сторону, вокруг пулемета образовалось облачко. Лазарь сек наступающих жарким огнем, пока те не схлынули.

— Брататься не хотели? Не хотели?

— Молодец! — крикнул подбежавший Радузев. — Молодчина!

Радузев побежал дальше, рассчитывая отрезать немцев и захватить их в плен, а Лазарь втащил пулемет на пригорок. Колени его неприятно холодила грязь, просочившаяся через брюки. Он продел новую ленту. Но вдруг совсем некстати и как-то нелепо осколок ударил его по голове. Было такое ощущение, будто ударили железным прутом. Он упал, ткнувшись лицом в кочку, поросшую колючей травой, но не почувствовал даже уколов, хотя щеки, лоб и подбородок были изрезаны ею, будто бритвой.

Поезд шел мучительно долго, задерживаясь на каждой станции, перегруженный до отказа, почти с удвоенным количеством вагонов: их прицепляли фронтовики на каждой узловой станции, угрожая железнодорожному начальству револьверами, винтовками, «бутылками» и «лимонками».

На третьей полке, под потолком, лежал обросший волосами, будто шерстью, военнопленный. Он молчал всю дорогу от границы.

— Сумной ты больно, землячок! — сказал солдат, занявший соседнее место на последней узловой станции. — Поглядываю на тебя, — и самому сумно становится.

— Чему радоваться?

— Домой, что ль, не вертаешься? Земельку отхватишь! Хозяйство заведешь. Откуда сам?

— Из Престольного.

— Вот здорово! Так мы с тобой, значит, с одних мест. Троянды знаешь?

— Знаю...

— Сам, значит, из мастеровых? В земельке потребы не маешь?

— Не маю...

Военнопленный не поддерживал разговора. Ежась от холода, он натягивал до подбородка шинель и закрывал глаза.

— Спишь? А то, може, хворый? — не отставал сосед, притрагиваясь рукой к шинели.

Тот приоткрывал глаза и натыкался на любопытствующий взгляд.

— Застудило...

— Откуда едешь?

Молчал.

— Откуда едешь, спрашиваю?

— Слепой?

Сосед приподнялся, засветил зажигалку и злыми глазами глянул на башмаки, торчавшие из-под шинели, тугие немецкие обмотки, рукав с коричневой полосой...

— Пленный! Чего сразу не признался?

В голосе соседа прозвучало сочувствие.

— Где кормил вшей?

— В Регенсбурге...

— Бавария! — грохнул солдат и вскочил. Он стукнулся головой о потолок и, выругавшись, ухватился за ушибленное место.

— Регенсбург! Я сам оттуда, браток! Ну-ну, давай! Рассказывай, как попал в плен, когда. В каком бараке жил? Бежал, значит, через Прагу?

Первый военнопленный шире раскрыл глаза, а второй заметил в них испуг.

— Вот чудово! А я хожу да хожу, а землячка не приметил! Регенсбург! Там эта сволочь комендант фон Чаммер! Когда в плен попал?

— В конце шестнадцатого...

— Мало натерпелся. А я, браток, с мая пятнадцатого... Вспомнишь, и...

— Стой!.. Не утечешь! Держи его!..

Крики, ругань ворвались в вагон. Солдаты свесили головы. Убегавшего схватили. Это был широкий, в косую сажень человек, в засаленном ватнике и порванных ватных штанах.

— Документы, видать, проверяют, — сказал сосед. — Офицера схватили. Не иначе. Переоделся, падлюка, в солдатское, да рожа выдала! Нет, браток, шалишь! К стенке станешь!

Арестованного повели под конвоем к выходу, а оттуда на разъезд.

— Откормился на нашей кровушке! Да я б его сам розчавил! — сказал сосед. — Ишь, смываться задумал!

Но первый военнопленный уже глядел в потолок, не обращая ни на что внимания.

В купе вошел патруль.

— Предъявляй документы!

Заросший волосами военнопленный засуетился. Когда подошли к полке, он протянул бумажку. Старший патруля — у него была широкая красная повязка на рукаве — посмотрел военнопленному в лицо.

— Василий Сивошапка? — спросил, прочтя документ. — Куда едешь?

— На родину.

— Что везешь?

— Белья пару да вшей отару!

В вагоне раздался смех.

— Получай!

— А ты кто? — обратился старший патруля к соседу Сивошапки.

Тот спокойно расстегнул прореху брюк и полез за документами.

— Так что... Беспалько Иван. Еду в Троянды. На свое господарство. Пленный.

— Получай.

Пока Беспалько засовывал назад бумажки, Сивошапка уже успел натянуть на голову шинель.

— Спишь? Спишь? — зашарпал Беспалько земляка. — И чего это с ним, а? — обратился он к солдатам. — Только документы предъявлял и уже дрыхнет!

Солдаты подняли головы к верхней полке.

— Хворь бывает такая! — сказал кто-то.