Александр Иванович вскочил.

— Где моя фуражка?

— Не ходите! Не ходите!.. — шептал Лазарька. — Я сам.

В это время раздался второй выстрел.

Александр Иванович плюхнулся на кушетку, хозяйка испуганно прикрыла лицо передником. Лазарька выскочил во двор.

Множество людей бежало по улице.

— На Нежинской!..

— На Нежинской! — кричали бегущие.

— Что такое?

— Разорвался снаряд.

— Теперь будет дело! — говорили в толпе.

И оттого что Лазарька не знал, какое будет дело, ему стало страшно.

Какой-то лавочник, заикаясь, рассказывал, что потемкинцы решили высадить десант... Ведется артиллерийская подготовка... Стреляют по штабу.

И вдруг, выхватывая белокаменные дома из тьмы, вспыхнуло пламя... В один миг зарево залило полнеба и повисло над городом: со всех сторон запылал порт...

— Погром!

— Начался погром!.. — закричали на улице, и толпа с криком бросилась врассыпную.

Лазарька побежал... Куда? Он не знал. Он бежал, не различая ни улиц, ни направления.

— Царь на три дня отдал город народу... Бери, что хочешь!..

— Разбивай бочки с водкой! Пей! Бей!

Многоголовое, многорукое чудовище катилось по улицам, заходило во дворы, разбивало мебель, резало людей. В него стреляли, в него вонзали кинжалы, но оно было живучее, пьяное от крови.

В порту рвались баки с бензином, горели склады керосина; огонь перебрасывался с места на место. И вскоре соединился в бушующее, ревущее море.

...Очнулся Лазарька на Большом Фонтане, на баркасе. Светало. Над портом висело зарево, зачерненное копотью и дымом. Сумасшедшая ночь прошла...

«Что делать, чтобы унять спущенного с цепи зверя, скрутить ему лапы, свалить его с ног? Неужели Петр этого не видел?»

Лазарька сидел на камне и, глядя на море, припоминал места, в которых мог бы встретить Петра. Когда собрался уходить, его остановил пожилой рыбак, который спас его от смерти, подобрав на берегу моря.

— Не уходи. Погром продолжается.

Утром на горизонте появилась эскадра.

— Расстреливать наших... — сказали рыбаки.

В двенадцать часов появилась вторая эскадра.

— Каюк!..

И вдруг пришла весть, что от эскадры отделился броненосец «Георгий Победоносец» и поднял красный флаг...

И снова началось...

Нет, Лазарька не мог оставаться здесь.

В этот раз случилось так, как он хотел: на улице возле забаррикадированного тупика, у дома, хорошо известного Лазарьке — сюда не раз доставлял разные бумажки — он натолкнулся на Петра...

Лазарька прижимался головой к широкому, крепкому, плечу Петра, что-то говорил, в чем-то убеждал, о чем-то просил.

Петр обнял мальчика.

— Успокойся! От меня больше никуда не отходи. Будем вместе.

— На Молдаванке погром продолжается! — сказал Петру незнакомый Лазарьке студент. — Следовало повременить...

— Ты свои выходки, Плюхов, брось! — ответил Петр, злобно нахмурив брови. — Я знаю, откуда они у тебя...

— Чего там — брось! Нам еще рано брать руководство революцией. Пусть потрудятся либералы! А мы им, как говорят рабочие, подмогнем!

Это был давний спор, Лазарька отлично понял. И все в этом человеке стало ему ненавистным, хотя у студента были брови, как колоски ржи, и белое, красивое лицо, и вьющаяся забавная бороденка.

Петр прошел в глубь двора. На кроватях, на досках и просто на земле лежали раненые. Вход был забаррикадирован мешками с песком. По двору беспрестанно двигались люди: одни приходили, другие уходили. Петр отдавал распоряжения, и Лазарька с чувством гордости смотрел на него. Как все хорошо было в нем! И как Лазарька любил его! Через плечо у Петра висел на ремешке огромнейший смит-вессон, тот самый, который Лазарька отыскал среди хлама. Это особенно радовало теперь его.

— Вот что, немедленно идите к береговой заставе и свяжитесь с солдатами, — сказал Петр молодому рабочему в черной косоворотке. — Разбросаете воззвания. Солдаты должны сигнализировать «Потемкину», что поднимают оружие против офицеров и присоединяются к восстанию. Пробирайтесь на Ланжерон задами.

В это время на подмогу прибыла в Одессу группа московских большевиков.

Утром стало известно, что «Георгий Победоносец» пошел на Севастополь... Потемкинцы навели орудия на изменника и вынудили остановиться. Броненосец повернул в бухту и на полном ходу сел на мель...

Предательство ошеломило.

Позже пришла весть, что нашлись изменники в береговой охране и на самом «Потемкине». Войска, прибывшие из других городов, не присоединились к восставшим.

Когда штабу сообщили, что «Потемкин» готовится отбыть из Одессы, Петр приказал разгрузить двор от раненых. По улицам разъезжали патрули. Раненых разносили по домам, в одиночку, под видом пострадавших от погрома и от шальных пуль.

Наступил переломный день — восемнадцатое июня. Лазарька увидел, как затосковал даже такой спокойный человек, как Петр. В ночь на девятнадцатое «Потемкин» поднял якорь. Один, не надеясь на восстание эскадры, преданный изменниками, он потушил огни и пошел в темную ночь. Проблуждав до рассвета, броненосец выбросился на берег Румынии...

Весь день после ухода «Потемкина» из порта вывозили обуглившиеся трупы. Вывозили трупы со слободки Романовки, с Молдаванки, из центра города. Дымился порт. Дымились окраины. По воздуху, не переставая, носились, подобно снежинкам, перья и пух. Во многих окнах застряли пианино, шкафы, комоды.

Ночью, пробравшись через черный ход, пришел домой Петр. Он что-то взял из мастерской и постучался к отцу.

В столовой собрались Александр Иванович, Марья Ксаверьевна, Лазарька. На столе дымила коптилка.

— Куда теперь? — со вздохом спросил Александр Иванович, заправляя слоистым зеленым ногтем фитиль ночника.

— В подполье...

Мать припала к Петиному плечу.

— Нерешительность. Неверие в собственные силы. Предательство. А ведь у кого сила, как не у нас? Разве у офицерья? У буржуев?

Казалось, Петр сам с собой подводил итоги случившемуся.

— Конечно, мы не все как следует подготовили. Было много от старого бунта. Но мы так встряхнули романовский строй, что у него шапка слетела! И перед целым миром объявили мы, что трудовой народ России находится в открытой войне с царским самодержавием. Да, папаша, таковы дела... Мы отступаем временно. Отступаем, чтобы лучше подготовиться. И тогда посмотрим. Ну, прощайте, родные!

— Пошли ж вам, бог, удачи!

— А вас не поймают? — спросил дрожащим голосом Лазарька.

— Не поймают!

— Ох, боюсь за вас...

— Не бойся! Мы еще с тобой, Лазарька, заживем! И ты тогда лучше поймешь, во имя чего боролись и во имя чего помирали старшие товарищи!

— А что вы сделаете, чтобы вас не поймала полиция?

— Я уже больше не я! Понял?

Это было так же непонятно, как «перпетуум мобиле».

— Смотри!

Петр вынул новенький паспорт, заготовленный ему в подполье, и раскрыл перед каганцом, замерцавшим в темноте ясным светом. На лице Петра появилась тонкая улыбка. Лазарька наклонился и прочел фамилию, написанную каллиграфическим почерком: Гребенников...

После ухода Петра, на третью ночь, в мастерскую нагрянула полиция. Обыск продолжался до утра. После обыска Александра Ивановича и Лазарьку увели в участок.

Шел Александр Иванович прямой, с гордо поднятой головой, был очень высок, как в тот день, когда встал перед сыном и сказал: «Чего делать? Давай!»

А назад возвращался согбенный. На следующий день он ни с кем не говорил и не прикасался к пище.

— Внучек мой!

Старик никогда не называл его так, и у Лазарьки защемило сердце.

— Внучек мой... Мастерскую я закрываю. Тебе надо идти на завод. Иди к Гену. Или в РОПИТ. Куда хочешь. А жить оставайся у нас. Ты мне после детей моих — самый родной...

Старик привлек Лазарьку к себе и запустил пальцы в его волосы.

Все смешалось в голове Лазарьки, он крепко прижался к старику, от которого пахло металлическими опилками, и не мог ничего сказать.