Пришлось за костер взяться Бармакчи. Сидя на корточках, он дул во всю силу своих легких, дул как из кузнечного меха, и среди едкого сизого дыма, отдававшего копченым окороком, появился желтенький огонек. Он был робкий, пугливый, появлялся и исчезал. Василий Федорович дует сильнее, красный, синий от натуги, со слезящимися глазами. Огонек оживляется, становится смелее, дыма меньше и меньше. И вдруг огонь вспыхивает, охватывает внутренность костра, трещит, щелкает.

— Ура! — кричит Женя.

Пока кипятили воду, каждый пошел отыскивать в тайге свою лошадь. С вечера их отпустили на волю, стреножив передние ноги. У мокрых лошадей изменился цвет шерсти, и Женя снова тщетно распознавала свою...

Позавтракали остатками вчерашней каши, напились чаю и тронулись в путь под мелкий неутихающий дождик.

— Погодка! Наша, ленинградская...

Женя чувствовала себя после сна лучше, но пульс не падал: 95. «Хоть бы скорей спуститься с перевала в долину».

За ночь дождь размыл тропы, местами обнажились толстые корни деревьев, образовались предательские ямы, заполненные грязью. Попади лошадь в такую яму — и нога сломана. В полдень дождь, наконец, утих, погода установилась, хотя солнце не показывалось: его закрывали войлочные многослойные тучи, и от этого свет был разреженный, как в сумерках.

Вышли в долину.

— Цветы! Сколько цветов! — воскликнула Женя.

Соскочив с лошади, она нарвала зверобоя, ромашки, донника, сложила в букет.

— А цветы, как у нас. Возьмите на память!

Журба взял цветы и засмотрелся на Женю: ее, тоненькую, с золотистыми кудрями, с решительным упрямым взглядом, можно было назвать хорошенькой, если бы не шрам. Рваный, молочно-белый он пробегал через щеку.

— Как самочувствие? Пульс падает?

— Нет.

Она неловко взобралась на лошадь, хлестнула концом повода и помчалась.

Открылся затканный цветами луг. До чего много было на нем цветов! И до чего показалось красиво даже повидавшему виды Абаканову. Он подъехал к Жене.

— Нравится?

— Очень.

— Вот желтые, как цыплята, — это потники, вот фиолетовые сокирки, там — смотрите по направлению моей руки — папоротниковый страусник, а там — видите? — шелковые такие... Это пушица, а это лиловый астрагал. Красивый, да?

— Вы так любите цветы?

— Люблю.

— А еще что?

— Еще? Многое.

— Например?

— Например, таких шаловливых девчонок, как вы!

— Смотрите, какой любвеобильный! Сколько вам лет?

— Для вас, Женечка, стар.

— Для меня? Подумаешь!

— Стойте, девушка. Я вам сейчас что-то покажу. Видите? — он показал на лес.

— Вижу. Лес. Ну и что?

— Обратите внимание на зоны расселения. Глядите: внизу хвойный и лиственный лес. Сосна, береза, осина. Выше — светлый бор: ель, лиственница, пихта, значит, мы, девушка, находимся на высоте семьсот-восемьсот метров. Ясно? А вон на самом перевале — кедровник. Высота тысяча и более метров.

Женя следит за рукой Абаканова.

Абаканов отломил несколько веток и показал, как отличить пихту от ели, кедр от сосны, как распознать лиственницу.

— Я очень рада, что еду, — призналась Женя.

— Еще бы: одна среди одиннадцати рыцарей!

— Не дурите. Я серьезно говорю. Очень рада. И на площадке буду работать так, что вам завидно станет!

— Люблю таких. Эх, Женечка, до чего заманчива работа изыскателя...

Вот и первый по дороге через тайгу в Тубек аил. Всех юрт, аланчиков — юрт, поставленных на шестигранный сруб, — Журба насчитал двадцать. Крохотное селение. Решили остановиться на короткий отдых. Журба, Женя и Бармакчи пошли осматривать селение.

Несколько русских изб стояло в стороне.

Словоохотливый председатель колхоза, говоривший только по-алтайски, повел гостей в колхозные ясли.

Женя с интересом разглядывала детишек, убранство комнаты. На ремне посреди избы висела колыбель — кабай. При виде гостей воспитательница поспешно накрыла кисеей лицо ребенка, лежавшего в колыбели, и отошла в сторону. Черноглазые, желтолицые, с широкими носиками, ребята пытливо глазели на пришедших. Женя протянула детишкам горсть леденцов. Ребята взяли, но не ели.

Когда уходили, детишки завизжали: «Кит! кит...»

Председатель и Бармакчи сконфузились.

— Чего они? — спросил Журба.

— Глупые... не понимают... они гонят вас...

...И снова в дороге. Все на северо-восток.

С этой ночи началась пытка... Полчища комаров и мошкары собрались над лагерем, словно кто-то созвал их трубой на врага, и никакие дымы костров не могли отогнать их от палаток. Женя надела накомарник, но дышать под сеткой не смогла, задыхалась. Изыскатели расцарапывали себе до крови руки, лицо. Одного только Абаканова не трогала нечисть.

— И что за заговор есть у вас, товарищ инженер? — допытывался Коровкин-отец, отбиваясь веточкой от мошкары. — Моего Пашеньку до крови изъели, проклятые.

— В самом деле, чем вы им не любы? — спрашивала Женя.

— Есть такой заговор... — шутил Абаканов. — Поцелуете, скажу...

— Не падайте духом, — утешал группу Бармакчи. — Еще немного — и комары оставят вас.

И, действительно, через два дня комары, словно наевшись и напившись людской крови, оставили группу, только мошкара налетала к вечеру и колола по-блошиному тонкими-претонкими иголочками.

Потом открылись пики гор, скрытые до сего времени лесом. Тропа идет среди каменных складок, расположенных в несколько рядов, как гармошка.

— Интересное место! — замечает Бармакчи.

— А чем?

— Крикните, тогда узнаете.

Женя крикнула: «Ау-у!..» — и эхо повторилось трижды.

Закричали Яша, Пашка, Сановай, и горы повторили голос каждого трижды.

Сжатая лесом долина замыкалась скалой, от которой грозы, ветры, летняя жара и зимняя стужа откалывали кусок за куском. Лошади по щиколотку увязают в грязи, скользя по обнаженным корням. Высокая трава заменяет кустарник. С кедров и пихт свисают инееподобные бороды лишайников. Особенно густо лишайники охватывали деревья с северной стороны, и по этому признаку можно было безошибочно определить страны света. Когда показался один из многочисленных в алтайской тайге ручьев, Женя свернула к воде. Лошадь пила воду, войдя в ручей по колени и широко расставив передние ноги. Свесившись, Женя увидела, как крутые, быстрые шарики пробегали по шее лошади. Напившись, она задумчиво постояла, потом попила еще, и сама, без повода, вышла на тропу. Трава доходила ей до головы, резким движением лошадь на ходу скрывала верхушки и хрустела крепкими, словно выточенными из бивня моржа, зубами.

Погода становилась лучше, погреться на солнышке после дождя выползла серебристая змейка. Разлегшись поперек тропы, она смотрела на приближающуюся лошадь, но едва копыто вот-вот готово было раздавить ее, она, блеснув, юркнула в сторону. Все чаще стали встречаться самодельные капканы, расставленные на кротов.

Василий Федорович пропустил три-четыре капкана, потом остановился.

Сановай соскочил с лошади и запустил под замок капкана руку.

— Крот! Крот! — кричала Женя таким голосом, словно увидела по меньшей мере голубого песца.

— Задали б вам охотники, — строго заметил Абаканов.

— Настоящие охотники капканов здесь не ставят. Разве это тайга? Это проезжая дорога! — ответил Бармакчи.

Группа прошла мимо пожарища: молния зажгла лес, место было открытое, огонь буйствовал, видимо, не один день.

Но дальше, за центром пожарища, сохранились пеньки и даже целые деревья, только они были черные, обуглившиеся, с толстыми, короткими, как бы обрубленными ветвями.

...На шестой день выбрались к высоте, откуда, как на ладони, открывались горы. Они шли параллельно друг другу, покрытые снегом, окутанные облаками, словно дымом. Повеяло зимней прохладой. Тайга стала редеть, выпадали отдельные породы деревьев. Зональность, о которой говорил Абаканов, чувствовалась здесь еще резче. Под ногами лошадей зачавкало болото. Бармакчи свернул в сторону, и все выбрались на твердую дорогу.