— Ссылаясь на то, что есть более выгодные площадки. Здесь, действительно, места богатейшие, а чем больше выбор, тем труднее на чем-либо остановиться.

— Что вы скажете о Радузеве?

— О Радузеве? — удивился неожиданному вопросу Абаканов. — Что могу сказать? Его прислали к нам в прошлом году. Он, конечно, странный, весьма странный человек, но инженер знающий. Таких поискать!

— На меня он подобного впечатления не произвел.

— Вы его не распознали. Это замкнутый, болезненный человек. С ущемленным самолюбием. С ущемленной душой. Но знаний у него не отнимешь.

— Белогвардейский офицер?

— Белогвардейский? Откуда вы взяли? Он офицер царской армии. В белой армии, насколько я знаю, не служил.

Промолчали.

— А какой он пианист... Когда его слушаешь, забываешь и недостатки его. Все забываешь...

Абаканов вздохнул.

— Он сибиряк?

— Он с Украины, но в Сибири и на Урале лет десять.

— Выслан?

— Откуда вы взяли?

— Предположение.

— Нет. За что его высылать? Его никто не высылал.

— Откуда вы так хорошо его знаете, если он прибыл сюда только в прошлом году? И если к тому же он человек замкнутый?

Абаканов смутился.

Подошла Женя.

— Не помешаю беседе начальников?

— Садитесь, девушка.

— У меня есть имя...

— А Грибов? Что он?

— Грибов? Женя, не слушайте. Грибов тяжелый, самомнящий человек, хотя и кажется приветливым. С ним работать трудно.

— Знающий?

— Вообще, да.

— Обед готов! — объявил Яша Яковкин.

Поднялись.

Обедали, лежа на земле вокруг котла. Женя, утолив первый голод, приподнялась на колени, посмотрела и вдруг воскликнула:

— Как цифры на циферблате! Стойте, я сейчас! — и схватила аппарат.

— Какие цифры? — спросил Абаканов.

— Лежите вокруг котла, как цифры на циферблате часов. Какой непонятливый!

После обеда отдыхали, подложив под головы седла.

— Я читала, что киевский князь Святослав любил спать на земле, подложив под голову седло, ел сырое мясо...

— Спите, Женя, и не мешайте другим! — сурово сказал Журба, а про себя подумал, что без этой девушки в группе было бы серо и буднично.

В шесть объявили подъем, Женя бросилась искать свою лошадь, но все лошади показались ей одинаковыми, совпадали даже отдельные приметы.

— Где моя лошадь? У нее мозоль на левой ноге. И рубец на крупе. И еще что-то, не как у людей!

Выручил ее старик-алтаец. Как он запомнил, кто на какой лошади ехал, Женя понять не могла.

Дорога, сжимаемая скалами, становилась у́же и у́же. Лошади, как уверял Абаканов, шли с осторожностью; на крутой тропе они пробовали прочность камней: поставят ногу, пощупают, не сползает ли камень, и только тогда налегают всей тяжестью.

Часов в семь вечера группа повстречала на тропе алтайских женщин. Одеты они были в пестрые кофты и юбки, из-под которых выглядывали мужские грубые штаны и сапоги. Все курили трубки. Бармакчи о чем-то спросил женщин, они ответили. Желтые морщинистые лица их оставались суровыми.

В девятом часу прошли мимо отвесных скал ярко-лилового цвета, потянуло сырым ветром, небо внезапно почернело.

— Грозу ждать надо, — сказал Василий Федорович.

— Мал-мал плёхо... — подтвердил старик.

Прошли еще с полкилометра, речонка осталась в стороне, потом резко свернули в чащу леса, пересекли вброд ручеек и остановились на опушке.

Пока разбивали палатки, Сановай развел костер. В этом деле мальчик был незаменим: у него всегда оказывались под рукой и сухие ветки сосны, и березовая кора; огонь рождался из его рук, как из рук чародея. В одну минуту буйное пламя резко взмыло вверх, разбросав мельчайшие искорки.

— «Цыганы шумною толпою...» — начал было Абаканов, но над головой вспыхнула ослепительная молния, раздался страшный удар. Из черноты рельефно, как на фотопластинке, проявились синие деревья, лошади, лица проводников. По ветвям зашлепала дробь дождя, неся с собой холод. Журба побежал к палатке. Там, стоя на коленях, Женя со свечой в руке что-то искала в рюкзаке. С крыльев палатки уже лилась вода, но внутри было сухо.

Женя проглотила какой-то порошок и легла.

— Что с вами?

— Ничего.

— Не обманывайте. Говорите правду.

— Ничего... Пульс сто...

— Сто?

— Сама не знаю, почему... Как-то странно болтается сердце...

В палатку влез на коленях Абаканов. Четвертое место предназначалось Сановаю.

— Ну, как? — спросил Абаканов. — Сухо?

— С вас льется вода! — воскликнула Женя. — Отодвиньтесь, пожалуйста.

— Вода? Привыкать надо, барышня. Изыскатель — это кочевник!

Женя сердито засопела.

Лежали молча и смотрели сквозь открытый полог на костер, который, несмотря на ливень, продолжал полыхать, поддерживаемый умелыми руками Сановая. Мальчик завернулся в брезент и походил на горбатого карлика-заклинателя. Слышно было, как шипел рыжий сушняк, отплевываясь во все стороны.

Журба смотрел на костер, на Сановая и не заметил, как задремал.

Кажется, не прошло и нескольких минут, а его уже окликнули:

— Проснитесь! Ужин готов, товарищ начальник. Слышите?

С трудом открыл глаза: перед ним на коленях стояла Женя.

— Спать будете потом.

— Неужели уснул?

— Богатырским сном. И так храпели, что палатка дрожала... Знаете, как в одной русской сказке?

Дождь еще продолжался, но сеялся он точно из пульверизатора, мелкий, легкий, и маковые зернышки его мягко постукивали по туго натянутому брезенту.

Когда Журба пришел к костру, группа ела дымящуюся рисовую кашу, приправленную фруктовым соком. В воздухе было парно.

— В общем, хороша каша! — заметил Абаканов. — Есть можно.

— Скверная каша... — заявила Женя. — Дым и горечь...

Бармакчи протянул эмалированную мисочку Журбе. Рисовая каша показалась Журбе великолепной.

— Сказочная каша! Ничего подобного никогда не ел!

Рассмеялись.

Пока ели, крупные капли воды то и дело обрывались с веток и сочно шлепались в миску.

После ужина костер залили водой, присыпали землей и отправились на отдых. Палаток было три, каждая — на четырех человек.

— Обувь, мокрые чулки и портянки к входу в палатку, а не под голову! — объявил Абаканов, забравшись в палатку.

Женя засмеялась, по-детски откинувшись корпусом назад; звонко захохотал Сановай, когда ему Абаканов по-алтайски объяснил, что требуется. Стало смешно и Журбе. Он снял с себя промокший насквозь френч и пристроил для сушки возле выхода из палатки. Каждый накрылся своим одеялом, подоткнув с обеих сторон концы. Лежали по-братски, чувствуя друг друга. Это была первая ночевка в палатке. Дождь не унимался, Абаканов протянул руку и вдруг угодил в лужу.

— Эй, кто там?

Журба протянул руку и тоже угодил в лужу.

— Кто трогал брезент руками? — обратился Журба к соседям.

— Я трогала. Ну и что?

— Ну и то! Мокрую палатку нельзя трогать руками! Теперь мокните.

Снова вспыхнуло фиолетовое пламя, и все увидели внутренность палатки, как при вспышке магния: башмаки, лежавшие при входе, одеяла, принявшие форму человеческого тела, головы с всколоченными волосами.

Забарабанил град.

Журба, высунувшись из палатки, подобрал несколько градинок, они были с голубиное яйцо.

— Без всяких дурных мыслей — еще тесней! По-изыскательски! — заявил Абаканов, ложась.

Гроза не утихала, ежеминутно сверкала ослепительно яркая молния. Раскаты грома раздавались вокруг с таким грохотом, что казалось — рушатся миры. Но усталость взяла свое, и вскоре группа уснула под гул канонады.

В пять утра Василий Федорович уже поднимал людей. Одеяла, одежда, обувь, войлок — все было мокрое, холодное, чужое. Журба с трудом натянул сапоги.

— Как после бани!

Когда выбрались из палатки, зуб на зуб не попадал. Луг с высокой травой, открывавшийся с опушки леса, превратился в озеро. Сановай по обыкновению, не дожидаясь приказа, принялся за костер, но в этот раз даже ему не удалось развести огонь. В воздухе продолжала сеяться теплая дождевая пыль, а из глубины тайги наступал молочный туман, обнимая по дороге деревья и кустарники.