Радузев медленно прошел к столу; оттаявшие валенки оставили на паркете тусклые следы. Он сел в кресло, держа на коленях шапку, и, уставившись в пол, молчал.
— Какими судьбами? Давно в Москве?
— Я пришел продлить нашу беседу, — мрачно начал Радузев.
— Какую беседу?
— Пришел воспользоваться твоим предложением.
— Каким предложением?
— Предложением, которое ты сделал мне в январе восемнадцатого года.
— Ого! С опозданием на четырнадцать лет?
— Время ничего не меняет.
— Так думаешь? Какое предложение? Я что-то не помню.
— Ты сказал, что я могу пригодиться. Что не каждого взял бы к себе.
— Много воды утекло с тех пор...
— А мне кажется — ни одной капли.
Лазарь насмешливо улыбнулся.
— Ты пришел наниматься на работу? Сам понимаешь, в такой институт, как наш, с улицы не берут.
— С улицы? — голова Радузева качнулась и некоторое время не могла прийти в равновесие.
— Обиделся? Напрасно. Расскажи, где был эти четырнадцать лет, что делал.
— Много рассказывать. А если хочешь, нечего рассказывать.
— Все-таки попробуй.
— Тосковал... мучился... думал... Работал.
— Работал? Где?
— Всюду.
— Точнее не можешь?
— В Донбассе. И на Урале. Последнее время в сибирском филиале Гипромеза. И на площадке Тайгастроя.
— На Тайгастрое? — изумился Лазарь. — А я понятия не имел. Что ты там делал?
— В проектном отделе работал.
— Вместе с диверсантом Грибовым?
— У него. Но я работал не у диверсанта.
— Так... так. Понятно. Укрываешься от следствия? Про Грибова слышал, а про тебя нет. Значит, сбежал? Так понимать надо? Ищешь убежища?
Радузев поднял голову и глубоко, как мог, вздохнул.
— А я думал о тебе как о спасителе... В черноте дней моих после той катастрофы ты один мерцал мне лампадой...
— Фу ты... дьявольщина какая... Нет, так не пойдет. Если хочешь, если можешь, говори ясней. А нет, я позвоню в одно место, там расскажешь...
Радузеву стало душно, и он расстегнул воротник пальто.
— Люди... людишки вы...
— Ладно. Соберись с духом. Я повременю.
Радузев продолжал смотреть в пол, но едва ли рисунки паркета занимали его внимание.
— Какая у нас с тобой разная судьба, — сказал Лазарь, взволнованный встречей. — Не так давно повстречал я Гребенникова, вспомнили прошлое. Тысяча девятьсот пятый... Гражданскую войну. Белую Одессу... Расстрел. Наше спасение... С ним у меня одна жизнь. А вот с тобой... Кажется, и начинали вместе, и занимались у одного репетитора... и готовились в реальное училище... И вот пути-дорожки разбежались, хотя сейчас и ты, и я — инженеры. Только я у себя дома, а ты — извини, Сережка, будто приживал.
Радузева покоробило.
— Обидчивым стал? Дурной признак. Обидчивыми становятся неудачники. Но обижаться не на кого. Разве только на себя. Что посеешь, то пожнешь...
— Давай... давай. Чего не выслушает «беглый каторжник...»
— Вот ты вспомнил последнюю нашу встречу. Я тогда верил, что тебя можно сохранить, пошел бы с нами и не петлял по стране, как затравленный заяц...
— Ты напрасно считаешь меня потерянным и затравленным.
— Да?
— Против народа я не шел. Войну ненавидел и ненавижу. Не воевал ни с белыми, ни с красными.
Помолчали.
— Знаешь, Сергей, после той расправы в Грушках вскоре заняли мы город. Мою мать растерзал бандит Чаммер. Старик мой висел пять дней на перекладине...
Лазарь сжал рукою виски.
— Моего ведь тоже... в колодец...
— Я занялся расследованием злодеяний Чаммера. Кайзеровцы расстреляли тогда сорок ни в чем неповинных людей. А скольких искалечили... Разузнал все. Как выяснилось, ты также имел к этому касательство. Я разговаривал с Иваном Беспалько...
Радузев отшатнулся.
— Клянусь святым богом!
— Святым? А кто ходил к коменданту Чаммеру? Я ходил?
— Вызвали — пошел.
— Сидел, говорят, часа два. Как же: задушевная беседа двух офицеров! О чем только вы могли говорить? Думаю, не о цветочках. И не о погоде!
— Ты прав: не о цветочках и не о погоде.
— Ясно! Удивительная осведомленность немецкого коменданта откуда? Только такой старожил, как ты, мог знать многое. Против логики не попрешь.
— Логика... Вот и скитаешься из-за этой логики по миру... Эх, вы... Психологи! Мыслители!
— Что хочешь сказать?
— Какой разговор может быть с бетонной тумбой!
— Однако я думал, что ты человек помягче...
Радузев грубо выругался, не считаясь с тем, что в приемной могли услышать.
— В твоем характере ново! — сказал Лазарь, нисколько не обидевшись. — Послушай, Сережка, для других ты, может быть, и темен, но для меня ясен. Допускаю, даже более того, уверен в том, что ты за четырнадцать лет изменился. Но в тот год ты был безвольной тряпкой. Дело прошлое, но оно имеет, как видишь, отношение к настоящему: признайся, использовал тебя тогда Чаммер против нас или нет? Говори, вредил нам? Был сейчас в связях с диверсантами на площадке?
— Душу мою вымотал этот мерзавец в шестнадцатом и восемнадцатом годах, но совесть моя осталась незапятнанной.
— А теперь?
— И теперь.
— Постой, ты слишком поспешно и патетически ответил. Так о правде не говорят. Правда — она, знаешь, корявенькая, а у тебя получилось витиевато. Если не использовал сразу, так, может, позже? Говори, я ведь был тебе когда-то другом. И ты мне кое-чем обязан... Может быть, даже жизнью своей... Скажи прямо, честно: кто использовал тебя в борьбе против нас? Ты сам знаешь, живем в какое время. И партийная оппозиция, и промпартия, и международная реакция, и фашизация Германии, Японии, оживление тайной войны против нас со стороны Америки. Ты самая подходящая для них фигура...
Радузев горько рассмеялся.
— Я безвольный человек? Подходящая фигура? Чудак! Вижу, что ты до сих пор не избавился от влияния Нат Пинкертона! Плохо ж ты меня знаешь, хоть и другом назвался.
Через лицо Радузева прошла тень, он нахмурился, съежился, подобрался.
— Откуда ты взял, что я вредил? Или что мог вредить? Что я подходящая фигура? У меня что, на лице написано? Ты что — сторонник теории Чезара Ломброзо и разделяешь его дикие взгляды? У меня свои странности, но я никогда не шел против народа. Не шел — и не пойду!
Убедительный тон Радузева, однако, не тронул Лазаря.
— А я сомневаюсь. Мы еще вернемся к твоему бегству с площадки Тайгастроя. Сейчас хочу услышать от тебя другое. Говори прямо: ты имел касательство к промпартии?
— Никакого.
— Или остался в числе нераскрытых?
— Зачем спрашиваешь, если не веришь?
— Нет? Не имел?
Радузев печально покачал головой.
— Какие вы... — он оглянулся на шкаф, стоящий в углу кабинета. — Постой минутку. У тебя тут есть реактивы?
— Какие реактивы?
— C2H5OH.
— Не держу. Зачем тебе спирт?
— Другие держат. Специально для давних друзей. Позвони, пожалуйста, в лабораторию, пусть принесут в мензурке кубиков пятьсот.
— Ты рехнулся!
— Нас двое. В крайнем случае, беру на себя четыреста.
— Для моего ощущения правды никаких напитков не требуется!..
— Как хочешь, — Радузев пожевал губами. — Теперь отвечу тебе. Если б ты не был мне дорог, я тебе за твои подозрения, за обиды морду набил бы! Морду!
Лазарь рассмеялся. Потом, изменив тон, сказал:
— Вот что, Сергей. Мне хочется, чтобы ты был со мной, как со своей совестью. Это надо тебе не меньше, чем мне. Мы так долго не встречались, что некоторые лишние, казалось бы, вопросы, имеют и психологическое, и историческое основание. Мы слишком хорошо знаем друг друга по прошлому. Хочется познакомиться с настоящим. Я хочу точно знать, в какой среде ты вращался четырнадцать лет, какой, так сказать, диффузии взглядов подвергался.
— Уже ответил. К чему повторяться?
— Значит, ты в течение четырнадцати лет сидел в глуши, подобно куколке? Обмотал себя паутинкой, приклеился в щели или на чердаке и предавался метаморфозе? Так, что ли, понять тебя должен? А превратившись в бабочку, выпорхнул на свет? И после диверсии на площадке прямо ко мне?
