А когда Лазарь поделился соображениями с Бунчужным, Федор Федорович сказал:

— В принципе считаю ваши мысли правильными. Вероятно, таким путем и пойдет развитие металлургии будущего. Но сегодня... Мне трудно реально представить, чтобы уже сегодня, при моей жизни, следовало погасить доменные печи, передать их музеям техники, навесить на них таблички, как на скелеты мамонтов...

В этой фразе Лазарь уловил скрытую боль: старому доменщику жаль было расставаться с печами... Тяжело видеть погашенные печи... То, чему отдана целая человеческая жизнь...

— Но ведь это, Федор Федорович, психология! Чистейшей воды психология, а не техника!

Бунчужный отмолчался.

Перед самым отъездом он, однако, сказал:

— Говорите, погашенные домны — психология? А разве психология — не фактор? Можем ли мы сбросить ее со счетов в науке и технике?

— Так-то оно так...

— Да я не против, господи, боже мой! Экспериментируйте! Работайте! Ищите! И, честное слово, народ с благодарностью пожмет вам руки за чудесное завоевание мысли. Разве я не понимаю? Но стране нашей, дорогой товарищ зять, нужен металл сегодня. И в таких количествах, которые ни одна ваша новая установка на первых порах дать не сможет. И я остаюсь до конца дней моих с домнами... Мы далеко еще не все взяли от них. А вы шагайте дальше. На то дана вам молодость. Кому идти, как не вам? И шаг у вас, товарищи, легкий, широкий...

И вот... Профессор был там, за четыре тысячи километров, а он здесь. Каждый решал свою задачу. Свою — и в то же время — общую. И одинаково у обоих тревожилось сердце: «Как там у них в Москве?», «Как там у старика в тайге?»

Работа с титано-магнетитами научила не отчаиваться при неудачах. Лазарь знал, что их будет в его новой работе немало. Но следовало повести дело так, чтобы неудач было поменьше, чтобы способ получения железо-ванадиевых концентратов и работы над исключением доменного процесса из металлургического цикла были хозяйственно оправданы, не потребовали таких усилий, которые свели бы на нет преимущества.

— В тигле можно сделать и дьяволенка! — говорили научные сотрудники института. — А вот сделать новое на заводе, в производственных условиях. С выполнением и перевыполнением промфинплана!

Этого никто забывать не мог. Новая идея целиком овладела Лазарем. Он жил ею в институте, дома, на улице, и людям, мало знавшим его, казался одержимым.

Как-то вечером Лазарь пришел домой раньше обычного.

— На вот, прочти, — обратился он к Лизе, протягивая письмо. — А Светка спит?

— Только что уложила...

Лиза глянула на адрес: рука отца.

Лазарь прошел в спальню, к Светке, а Лиза принялась за чтение письма.

«Дорогой зятек, моя печурка растет не по дням, а по часам, как сказочный богатырь, и это, учтите, не поэтическая гипербола. Если бы вы только видели, как работают тайгастроевцы... Мне, старику, заменили здесь без всякого хирургического вмешательства сердце: бьется ретивое, как у двадцатилетнего студента, и я хожу по площадке, не зная устали. Какой это замечательный курорт — новостройка! Скоро, скоро, потерпите малость, и я приглашу вас на праздник. Готовьтесь, товарищи!

А что ж это вы того... помалкиваете? Как там со строительством установки на заводе? Я уже подумываю, не промахнулись ли мы: ставили б во дворе института, подальше от любопытных глаз, и трудились бы в поте лица, как скромные труженики...

Напишите обязательно, как идут подготовительные работы, что уже сделано, завозят ли руду? Не думайте, что на четыре тысячи километров у меня теперь уменьшилась любовь к вам... Может быть, в четыре тысячи раз умножилось мое беспокойство за институт, за вашу новую работу...»

— Замечательный у нас с тобой старик... — сказала она Лазарю, входя в спальню. Наклонившись над кроваткой Светки, Лазарь любовался спящей девочкой; ей скоро исполнялся год. Она уже свободно разгуливала по кроватке, держась за перила, приподнималась на толстых ножках, причмокивала коралловыми губками.

В сумерках пришла из детского сада Ниночка. Лазарь вышел в коридор, раздел девочку, и, подхватив на плечо, внес в столовую.

— Папа, ты насовсем пришел? — спросила серьезным тоном Ниночка.

— Насовсем.

— Тогда будем играть, а то ты только обещаешь.

— Будем играть.

— Знаешь, что я придумала? Ты будешь дочка, а я — папа...

— Ну, какая же я дочка? Разве у дочки бывает такая лысина? — и он наклонил к ней свою голову.

— А мы по-нарочному...

У девочки были мягкие, как паутинки, волосы.

— А я тебе что-то принес...

— Вкусное?

— Вкусное...

И он передал ей кулек с яблоками.

— Папа, ты с мамой каждый вечер говоришь. Поговори со мной.

Ниночка со всей серьезностью принялась за роль «папы». Она делала «дочке» бесконечные замечания, требовала, чтобы «дочка» хорошо ела и была послушной. Удивительно, как она знала, что нравится родителям и что требуется делать хорошим детям...

Потом вместе пили чай.

В спальне зашевелилась Светка. Лазарь кинулся к дочурке.

— Проснулись? Почему не спим? А глазки сонные... сонные... Бай-бай...

Светка закапризничала. От девочки пахло таким родным, что он готов был целовать ее без конца.

Лиза переменила рубашонку, простыню, вытерла девочку.

— Ай-ай... Такая большая... фи...

— Светка наловила рыбки? — спросила Ниночка, заглядывая в постель.

— Ты тоже была хорошим рыболовом!

Минут через десять Светка уснула, Лазарь уложил ее в сухую постель, накрыл одеялом и снова вернулся в столовую.

Лиза села к роялю. Лазарю видна была тоненькая шея Лизы с ложбинкой сзади, худые плечики, выступавшие сквозь розовую кофточку, руки с напряженными во время игры мускулами. Конечно, Лиза не походила на тех бросающихся в глаза девушек с яркими губами, алыми щеками, с высоко открытыми, как бы выточенными ногами, на девушек, которые обычно занимали секретарские места в наркоматах. В Лизе была душевная простота, человеческая сердечность, она стала ему настоящим другом, с которым он мог делиться большим и малым, мог жить спокойно, и он благодарил судьбу, что она привела его сначала в институт, к Бунчужному, а затем и в его дом.

Лиза играла, а он, прижав к себе умолкнувшую Ниночку, слушал, стараясь разгадать мысль, настроение, вложенные в музыку композитором, представить созданные им картины природы.

— И почему так мало, так редко исполняют у нас Мусоргского? — спросил, когда Лиза окончила.

— Труден он.

— Ну так что?

Лиза перешла на тахту, сохраняя то особое выражение лица, которое бывает у музыкантов, оставивших только что инструмент.

Когда и Ниночка уснула, они забрались в кабинет и там, сидя на диване, говорили о разных пустяках, которых столько в жизни каждой дружной семьи и которые, несмотря на малую значимость, требовали внимания и забот.

Однажды в морозный январский день Лазарю доложили, что его желает видеть какой-то гражданин.

— По линии кадров? — спросил секретаря.

— Нет. Говорит, вы его знаете. Фамилии не называет.

— Кто такой? Пусть зайдет.

Окна кабинета выходили на юг, в комнате было много света, но когда на пороге появился этот человек, Лазарю показалось, что в кабинете опустились шторы, он даже глянул на окна.

Лазарь тотчас узнал его, хотя у посетителя было серое лицо, будто он приехал из далекой дороги, в телеге, и сильно запылился. Одет был в мятое, запятнанное пальто, носившее следы ночевок на вокзалах, в грубую баранью шапку и поношенные валенки. Обветренные, в трещинах и ссадинах лиловые руки были, видимо, обморожены.

Лазарь встал из-за стола.

— Радузев? Сергей!

Радузев продолжал стоять у порога.

— Чего ж... Ну, заходите... Садись.

Лазарь не знал, говорить ему «вы» или «ты».