Анна Петровна смутилась.

Прошли к выходу. Здесь Анну Петровну ослепил голубой свет вольтовой дуги. Откуда-то сверху сыпались крупные желтые звезды и раздавалось потрескивание, словно от свечи с замоченным фитилем. В воздухе стоял острый запах, который Анна Петровна ни с чем не могла сравнить.

— Чем это так пахнет?

— Голова болит, да?

— Нет, но тяжелый такой запах.

— Это от карбида.

— Ново для меня все... — сказала Анна Петровна, показывая рукой вокруг. — Я не знаю заводской жизни. Трудно... тяжело работать, да?

— Привычка! А товарищ Шахов ваш муж? — спросила Таня, вспомнив, что Анна Петровна не ответила.

— Муж.

— Хороший инженер, хотя и молодой. И человек хороший. Я тоже хотела б иметь такого мужа.

Анна Петровна улыбнулась.

— А вы сами откуда?

— С Украины.

— Тут много с Украины. Вот видите? — она показала на паренька, сидевшего высоко, под крышей, на подкрановой балке. — Тоже с Украины. Из Днепропетровска. Леня Слюсаренко. Комсомолец. Приехал с Петей Занадыриным. В худой одежде оба. А у нас мороз. Я сама из Омска. Смеялись мои девчата: я тогда на стройке соцгорода работала. А до того — в мартеновском цехе. Я бригадир. Дали мне ребят, вижу, ребята подходящие, только замерзнут в своей одежке. Я их к себе, на шестой этаж, на внутреннюю отделку, там не так холодно. А парни соседние смеются. Кричат нам с крыши: «Цыплят высиживаете, девчата? Откуда петушков раздобыли?» Смеху сколько! Теперь Леня в мартеновском, а его дружок Петя на стройке блюминга. С Украины много здесь можете встретить людей. Дружба народов! — улыбнулась Таня.

Она любила потараторить, простая, открытая душа.

— Ну, вот и мой кабинет! Заходите! — пригласила Таня, заходя в контору, пристроенную возле какой-то будки.

Подбросив угля в чугунную печурку, Таня вынула из шкафчика папку-скоросшиватель, завернутую в засаленную газету, и положила на стол.

— Садитесь. Записывайте.

С наступлением декабрьских холодов наружные работы немного свернулись, стало больше свободного времени, завком организовал кружки — драматический, народных инструментов, кроя и шитья. Вечером в большой комнате красного уголка доменного цеха бывало очень светло. В углу горела железная печь. Рабочие приходили почитать газету, поиграть в шашки, домино. В красном уголке работала школа грамоты.

Фрося бойко читала букварь Мучника: «На заводах машины. Мы у машин. Хороши наши машины».

С этой группой занималась Анна Петровна. Девушки доменного посменно собирались в школу, и пока рабочие читали газету, ликбезники занимались за длинным столом, придвинутым к окнам.

Борис Волощук садился за соседний стол и слушал.

Он думал, что грамотность приходила к девушкам по мере того, как все меньше и меньше обтирали девушки пот со своих лиц. Занятия начинались в шесть часов вечера, заканчивались в восемь пятнадцать. Волощук знал, что к концу занятий в красный уголок придет Ванюшков. На работе Ванюшков, желая быть справедливым, покрикивал на всех одинаково. Если, бывало, Фрося не справлялась с подноской кирпича, Ванюшков кричал:

— Сорвать график хочешь? И не думай этого, Фроська! Не выйдет!

А вечером он заходил за ней, украдкой раскуривал папиросу, смотрел, как девушки стучали по доске мелом, читали, решали примеры, водили пальцами по географической карте, показывая республики и города.

Фигура инженера Волощука, однако, портила ему настроение. Он старался сесть так, чтобы не видеть инженера. После занятий Фрося складывала ученические тетради — она была старостой, надевала зеленоватый, мягко выделанный кожушок, повязывала голову красным шарфом. Волощук следил за каждым ее движением. Ванюшков подходил к столу, помогал собирать чернильницы, ручки. Потом Фрося и Ванюшков уходили.

Борис откладывал в сторону журнал и шел домой.

В декабре школа готовила выпуск. Анна Петровна отобрала лучших учащихся для рапорта на конференции. Попала в это число и Фрося.

— Выйдешь, товарищ Оксамитная, на сцену, прочтешь, — сказала Анна Петровна.

— Ой, не прочту... — заранее терялась девушка. — Ой, освободите... Стесняюсь я... Пусть другие.

Но ее не освободили. Девушка получила рапортичку и учила текст наизусть. Рапортичка замусолилась: носила ее Фрося с собой даже на работу.

В перерыве на обед вынет из-за лифа и шепчет, чтобы другие не видели.

— А наша Фрося шепчет, шепчет... — посмеивались товарки.

— Выступаешь? — спросил Волощук.

— Ой, растеряюсь я... Попросите хоть вы учительницу, чтоб освободила...

— Не растеряешься! Да чего теряться? Свои! А училась ты получше других. Я знаю...

— Ох, если б я так могла, как вы... И откуда у вас берется, когда говорите? Сильно говорите...

Кажется, Фрося впервые на самой себе испытала власть человеческого слова.

— Выступишь, теряться нечего. Помню, когда нас, малых ребят, подобрали в детский дом, — я рос без родителей, — тоже приучали выступать нас то со стихами, то с песенкой. Поначалу волновался. А потом прошло. Голова ясная, ясная... И ты потом охотно выступать будешь.

Настал день конференции. Завком приготовил премии, украсил клуб. Фрося с утра чувствовала себя плохо, а к полудню даже ноги ослабели.

В заводском клубе собрались рабочие, жены, работницы. Забралась Фрося с товарками в сторонку. Пришла Анна Петровна с Шаховым, едва отыскала девушку.

— Ну, как товарищ Оксамитная?

— Ой, не выдержу... Спросите еще разок...

Они уходили подальше от людей, и девушка чужим голосом читала рапорт, беспрерывно перебирая пальцами носовой платок.

— Хорошо! Так и читай. Не бойся. Сойдет хорошо, — успокаивала Анна Петровна.

Девушек усадили в первом ряду, ближе к сцене. Как прошло время, Фрося не помнила. Поднялся занавес. Говорили от цехкома, выступила Женя Столярова, поздравила выпускников заведующая школой Татьяна Павловна. А потом стали вызывать учащихся для рапорта. Девушки поднимались с мест и по коротенькой лесенке взбирались на сцену.

— Оксамитная Ефросинья!

И показалось Фросе, что не ее имя Ефросинья и что не ей идти туда, на сцену, стоять перед глазами людей. Земля ушла из-под ног, расплылось все перед глазами. И не помнила, как очутилась на сцене. Остановилась Фрося, где пришлось. Как сквозь сон увидела учительницу: улыбалась ей Анна Петровна ободряющей улыбкой; увидела Фрося стол под красным сукном и белую лампочку над головой, и какие-то куски крашеного холста, а в зале, будто за рекой, на том берегу, головы... Одни головы...

Чужой голос сам заговорил, а что — не слышала Фрося. Только в конце показалось, будто не все сказала, что написано в рапортичке.

Фрося остановилась.

— Я сейчас... — пальцы ее вытащили знакомую записочку, а строчки слились и не прочесть их ей. Тогда Фрося подняла голову и, не думая о рапортичке, сказала от себя:

— Плохо я говорю, товарищи... Только была совсем не такая, как приехала, много узнала на строительстве. Довольна я, что людей умных послушала, что решилась выехать в далекий край. Хорошо здесь. Люди приветливые, учат нас. И скоро будем иметь хорошую специальность на производстве. И за это благодарю наше правительство и партию.

В зале дружно захлопали, а Фрося не знала, куда спрятаться от смущения...

Ванюшков и Борис Волощук смотрели на девушку из разных углов зала, взволнованные, как если бы экзаменовались сами. А прямо против сцены сидел Яша Яковкин и покручивал черные колючие усики.

«Какая она...» — думал Волощук, и не обращая ни на кого внимания, шел вперед, чтобы вблизи посмотреть на девушку.

«Правильная Фроська! — думал Ванюшков. — Подруга что надо!»

Он подошел к ней и сказал:

— Пойдем, что ли?

Фрося ждала похвал, но Ванюшков ничего не сказал, не потому, что решил не говорить, а потому, что не пришло на ум.

На следующий день Борис Волощук встретил Фросю по дороге в комсомольский комитет. Была девушка нарядная, гордая и почему-то не ответила на его приветствие.