Рис. А. Петелина

Сад был огромен и весь пронизан светом. Деревья в нем были высоки и раскидисты, и повсюду яркими пятнами сияли цветы. Это теперь я понимаю, что было в нем всего-то десять-двенадцать соток, и деревья особой высотой не отличались, и цветы были самые обычные, но ведь тогда я была совсем маленькой девочкой, и с высоты своих немногочисленных сантиметров и совсем еще немногочисленных лет несколько преувеличивала и приукрашивала действительность. Тогда – поверьте, те, кто не помнит этого за собой! – мне удавалось видеть и различать краски, впоследствии исчезнувшие из моего взрослого зрения, какие-то невероятные их оттенки. В некоторых случаях мне удавалось проверить себя впоследствии – книги или вещи, где эти краски присутствовали, сохранились, и я рассматривала их с удивлением и спрашивала себя, что же такое видела я тогда? Например, на пестром махровом халате мне удалось обнаружить три совсем крохотных вкрапления ниток особенных цветов, больше нигде не повторявшихся. Сколько раз я с неиссякаемым любопытством выискивала эти микроскопические штрихи: темно-зеленый, салатный и сиреневый, – и какое эстетическое наслаждение я от этого получала! А в книге о вкусной и здоровой пище картинка с зеленым горошком на тарелке вызывала во мне чувства, никак не связанные с вкусовыми ассоциациями – так, наверное, ювелир чувствует глубину цвета и блеска драгоценных камней. Горошек этот был замечательно, фантастически зеленым!

Да, цвета играли особую роль в моих детских восприятиях, куда это все делось теперь? Может, выцвели нитки на махровом халате? И книжная страница пожелтела от табачного дыма, которым мы с дедом прокуривали нашу библиотеку много лет? Но цветы, цветы-то уж никак не могли побледнеть за прошедшие годы, и листья на деревьях не могли изменить своих оттенков, почему же теперь я не могу так остро и ярко почувствовать это разноцветное пиршество, эту радужную вакханалию? У Френсиса Годвина, автора XVII века, в его романе «Человек на Луне» прочитала я о красках, на Земле не существующих: «и определить этот цвет невозможно, не увидев своими глазами», – и вот теперь детство мое вспоминается как подобное фантастическое путешествие, красок этих я больше уже не увижу, только и остается утешение, что видела их когда-то.

Сколько же находила я удивительных вещей в своем саду! Как загадочный драгоценный янтарь светились капли смолы на стволах деревьев, и как янтарь были они то прозрачно-золотистыми, то темно-коричневыми, едва пропускавшими солнечный свет. Из подаренной мне книги о минералогии я черпала и черпала ассоциации: кисточки красной смородины – рубиновые брошки, одинокие ягодки черной – агатовые бусины, сердоликовые плоды алычи, аметистовые или изумрудные ягоды крыжовника. Какая же это была сокровищница!

Листья и травы, все обладали особыми свойствами, их поверхности то блестели атласно или бархатно серебрились, то матово темнели где-то у самой земли или прозрачно переливались в верхушках деревьев. В зависимости от времени года сад наполнялся то пышно цветущей сиренью, в которой я выискивала пятилепестковые звездочки и ела их «на счастье», то ароматными барочными пионами, то разноцветными гордыми гладиолусами в стиле ампир, то благородно-таинственными розами классицизма, то ирисами, изгибами своих лепестков напоминающими изысканно-плавные линии модерна, то простоватыми, провинциально-непритязательными астрами. Там, в глубине каждого цветка видела я те самые «лунные» цвета, и неосознанные желания роились во мне, удивление перед Красотой и Тайной и тоска от невозможности понять, что же происходит со мной.

Вся моя жизнь стала попыткой разгадать те далекие детские секреты, но, рассуждая здраво, я отдаю себе отчет, что нисколько не приблизилась к пониманию своего детства. Однако, тот факт, что чем больше я живу, тем больше ничего не понимаю в мире и человеке, несколько тревожит меня и призывает то и дело обращаться к тем годам, когда сознание мое еще не было замусорено всевозможными знаниями и привычками.

Что касается внешнего мира, то его я всегда воспринимала, с одной стороны, с некоторым опережением, с другой – с некоторым опозданием. То есть, я предвкушала что-то одно, не имеющее ничего общего с реальностью, а вспоминала потом нечто совершенно другое, тоже не имеющее с реальностью ничего общего. Другими словами, если бы меня попросили описать какое-то место или событие, то у меня всегда имелись в запасе две картинки – до и после, но они никогда не были бы идентичны реальному месту или событию. Это оттого, что зрение мое обладало еще одной особенностью – это было похоже на взгляд через бинокль, либо отдалявший от меня предметы, либо приближавший их. Я никак не могла воспринимать окружающий мир в реальном размере. Вот так и с садом: я помню, каким огромным он казался мне, но в этом огромном саду я вспоминаю отчетливо только капли смолы, самоцветные ягоды и неповторимые глубины цветочных бутонов. И если бы сейчас я могла вернуться туда, как бы удивилась я, насколько не совпадает моя память о саде с тем, что было на самом деле. Впрочем, попробую быть хотя бы отчасти объективной.

Это был обычный дачный участок, купленный моими родителями как раз в связи с моим появлением на свет. Отец сам построил маленький домик с застекленной верандой, куда мои родные с облегчением немедленно свезли скопившиеся в квартире кипы старых журналов, а также прочее ненужное в городской жизни старье: патефон и патефонные пластинки, раскладушку, отслуживший свой век диванчик, сияющий пузатый самовар с какими-то медалями, выгравированными над его носиком. На дверь, ведущую с веранды в комнату, кто-то наклеил старые, дореволюционные еще, открытки. Как-то, в порыве антикварного азарта, я попыталась сковырнуть их с двери, но только испортила, – впрочем, это случилось намного позднее, а в самом начале все эти маленькие подробности придавали дачной атмосфере особую прелесть, уводили куда-то из настоящего мира – в уже несуществующее прошлое, в еще несуществующее будущее.

О будущем рассказывали картинки в научно-популярных журналах, которые мы тогда выписывали во множестве, просмотр их являлся непременным ритуалом каждого моего приезда на дачу. Я садилась на ступеньках крыльца и изучала то поверхности далеких планет, то висящие в небе прозрачные города, то подводные станции, то космические базы. Мир этот казался мне интересным, но каким-то неуютным в своей недостижимости. И таким же недостижимым, и оттого неизмеримо печальным казался мне мир погибших цивилизаций и затонувших городов. Между этими двумя огромными и недоступными мирами болталась на тонкой ниточке моя маленькая жизнь, а вместе с ней качался на вселенских качелях и этот сад, где течение времени было так очевидно: цветы раскрывались и увядали, созревали плоды, опадали листья… Это было не просто сменой времен года, это было реальными рождением и смертью, это заставляло меня радоваться и горевать, знакомиться и прощаться…

В силу особенностей моих близких, сад не был дисциплинированным, расчерченным на грядки участком. Растения в нем размещались как попало, и даже две основные тропинки, проложенные вдоль водогона, изящно извивались, временами совершенно теряясь под разросшимися стеблями или ветвями. За садом, у дальней ограды размещался огород, где на солнцепеке зрели помидоры и тыквы. Пограничную линию составляли вишни и разросшиеся смородиновые кусты, так что ни дома, ни дворика не было видно с задворок, и, наверное, именно это придавало небольшому, в сущности, участку, дополнительный объем в моих глазах. А поскольку дача наша был последней в ряду, ни позади нее, ни сбоку соседей не было, там были сплошные камышовые заросли. Теперь-то я понимаю, как важны были эта уединенность и непредсказуемость сада, сколько возможностей создавали они для вольных полетов моей фантазии. В нем действительно легко было спрятаться и от родителей, и от всего остального мира.