С невероятным облегчением Ксения выскочила из этого кошмара. Тут уж никакие тревожные мысли не могли уничтожить восторженного чувства освободившегося пространства вокруг. Да и в чем, собственно, заключалась эта ее тревога? Будем честны: тревожили ее разве что предстоящие ей, возможно, активные действия, – какого рода будут эти действия, она пока не могла предположить. Активные действия всегда ее пугали. При таких действиях всякий раз приходится вступать в конфликт – с людьми, с обстоятельствами, с явлениями природы, с самой собой, наконец. Не могущая жить без хорошего к себе отношения (а как же!), Ксения конфликтов не любила, но за хорошее отношение одних неизбежно приходилось платить плохим отношением других, а дружба то требовала от нее нарушения собственных принципов, то мелких схваток за совместные идеалы с оппонентами. Другими словами, конфликтные ситуации происходили в ее жизни почти постоянно, как ни пыталась она всех примирить и успокоить. Ей вечно доставалась неблагодарная роль буфера между сторонами, а когда стороны мирились, она чувствовала себя идиоткой. Не вмешиваться было еще хуже, она осознавала себя связанной чем-то вроде клятвы Гиппократа, и свою буферную роль несла покорно, впрочем, переживая всякий раз некоторые сомнения и неудобства.

Итак, Ксения шла по узким переулкам Старого города, не подгоняя себя, чтобы как следует насладиться свободным пространством и покоем. И все-таки что-то в воздухе было не так. Тяжек был воздух и тревожен. Парило, как перед грозой. Ксения поглядела на небо, но тот его крошечный кусочек, который могла она видеть над собой, ни о чем не говорил.

Переулком она вышла прямо к «Белому лебедю» – так в этом городе называлось место предварительного заключения граждан, нарушивших УК, другими словами – следственный изолятор. Изолятор напоминал древнюю крепость – высокие зубчатые стены без окон, похожая на замковые ворота арка центрального въезда, и нечто вроде донжона в глубине – наверное, наблюдательная вышка. Подруга ее жила как раз напротив всей этой красоты.

Это был маленький деревянный особнячок, двухэтажный, когда-то весь покрытый нарядной резьбой, теперь уже мало где сохранившейся. Со двора он выглядел особенно растерзанно и убого: покосившаяся веранда с выбитыми стеклами, мусор, валяющийся по всему двору Соседи у Нинок были своеобразные: многодетная семья алкоголиков, странная парочка со второго этажа и сумасшедшая тетка, вечно стучавшая к ней в квартиру и обвинявшая в том, что Нинок обливает ее стену кислотой или пускает сквозь нее (в смысле – сквозь стену) отравляющие газы. Приступы сумасшествия начинались у соседки с попыток исполнения на пианино мелодии из фильма «Два бойца». Мелодию эту она знала не дальше первых девяти нот, и, возможно, именно это и выводило ее из равновесия. В двери у соседки было врезано один над другим три дверных глазка. Парочка со второго этажа – отставной спившийся подполковник, похожий на пожилого Пьера Безухова, и его юная сожительница – вели с сумасшедшей соседкой перманентную войну. Например, поливали водой участок перед ее дверью, таская ведро за ведром от колонки, чтобы развезти грязь, или вывешивали над ее крыльцом воблу для сушки, чтобы соль и жир капали прямо на ступеньки и головы проходящих. Многодетные герои тоже радовали: они гнали самогон, и по ночам движение во дворе и на веранде не прекращалось, – и время от времени кто-нибудь ронял пограничный шкаф, который с грохотом валился на пол прямо у Нинок за стенкой. И все-таки в этой квартирке была своя прелесть – тихая улочка за окнами, просторный, на удивление никем не перегороженный за целое столетие зал, уютная спаленка…

Ксения вошла на веранду и постучала.

Дети лазали по танку, висли на его стволе. Танк терпеливо сносил все это, как старенький дедушка, привыкший к шалостям внуков. Первое время, когда его еще только поставили на бульваре, можно было залезать внутрь, но вскоре во избежание неожиданностей люки заварили. Дети, конечно, огорчились, зато потом, когда сами стали родителями, пришли к выводу, что решение было правильное. Так спокойнее. Никто не прихлопнет себе руку тяжелой крышкой, никто не свалится внутрь башни, никто не застрянет в глубине водительской кабины.

Женщина подумала об этом мимоходом и в который уже раз поглядела на часы. Жизненный опыт подсказывал ей, что смотри – не смотри, всё бесполезно. Сын уже вымазался по самые уши, но звать его домой не хотелось. Там он начнет канючить у нее «чё-нибудь», потом доберется до еще не разграбленных дочерью остатков косметики или разрисует кефиром окно, и придется выпороть его, и он будет ныть весь вечер и требовать мультики. Дочь еще неизвестно когда заявится, и надо будет опять звонить ее подругам, а родители подруг будут звонить ей самой.

Между тем небо над пятиэтажками чернело, и никак это не было связано с наступающим вечером. Где-то вдалеке погромыхивало, и, наверное, танку, обвешанному ребятней, эти звуки напоминали что-то тревожное из его молодости, какие-то сражения… Хотя, участвовал ли он в сражениях, никто точно не знал. Возможно, он именно так и слышал звуки настоящих боев – издалека.

Женщина решила идти домой. Последнее время она как-то особенно стала уставать на работе, и не оттого, что работы было много. Работы подчас не было совсем, и приходилось создавать ее видимость, а это, знаете ли, особенно выматывает. Рабочие дни казались бесконечными и скучными до одури, и когда дела все же находились, женщина была уже совершенно обессилена и лишь с трудом заставляла себя за них взяться. Это казалось ей особенно бессмысленным, нерациональным, – завод, на котором она работала, выглядел каким-то нелепым осколком прошлого, где все сохранилось в неизменности с советских еще времен. Даже пишущая машинка в канцелярии не поддавалась на соблазнительные компьютерные уловки, но продолжала исправно печатать всю заводскую документацию, – собственно, сама женщина вкупе с пишущей машинкой и была канцелярией, как таковой.

Иногда ей казалось, что дело не в заводском начальстве, а как раз в ней самой, в ее сложных отношениях со Временем. Не то чтобы завод застрял в каких-то восьмидесятых из-за нее – но она оказалась на именно этом заводе совершенно закономерно. Время в ее присутствии как будто ломалось, начинало идти с перебоями, то вытягиваясь бесконечно, то сокращаясь практически до нуля. Никогда они со Временем не попадали друг в друга, все время кто-то опаздывал или уходил вперед. И даже часы в их квартире все время ломались, они никак не могли нормально ужиться в их семье, где никто не умел правильно вести себя со временем. Как бы загодя они не начинали готовиться к чему-то, они непременно опаздывали. Как бы поздно ни спохватывались о чем-то, обязательно успевали раньше, чем нужно. Это наводило женщину на мысли, далекие от линейной логики. Например, она удивлялась, почему все носки и прочие парные вещи в их доме присутствуют только в одном экземпляре, – так они и ходили в разных носках и разных тапочках. И тогда женщине казалось, что пары к этим предметам исчезают в каком-то другом измерении, а их квартира и их семья существуют сразу в двух параллельных пространствах, одно из которых несколько опережает другое во времени. Иногда эти пространства перепутываются между собой, и от этого происходят все несовпадения и непопадания.

Идти на кухню не хотелось – как всегда, но семья требовала своей ежевечерней жертвы. Поскольку на ужин планировалась рыба, которой в этот раз не случилось, женщина достала из морозильника синеватую куриную тушку и кинула ее в раковину под струю горячей воды. Промороженная жертва окаменела совершенно, но ждать милостей от природы было некогда. Из одного ящика женщина вытащила нож, из другого – гантель. Где-то в другом измерении исчез на какое-то неопределенное время молоток – как периодически (в праздничные дни) исчезал штопор, и бутылки приходилось открывать длинной отверткой; как исчезла недавно шкатулка с иголками и нитками, и манжет с оторванной пуговицей пришлось скреплять с помощью стэплера, и т. д. На небе удары гантели отозвались хрипловатым грохотом, а в казанке заскворчало, когда за окнами зашуршал, зашумел дождь.