Дождь не начался еще, но его упругое влажное дыхание врывалось уже в окна. Это ожиданье заставляло всех замолкать на полуслове и вглядываться в неодолимо чернеющее небо. Да, беседа начнется, когда пролетят уже

авангардные секущие наотмашь порывы и ливень польет сплошной стеной, мерный, однообразно шумящий. Запах зеленого чая плыл уже по комнатам. Гости то вставали и подходили к окну, то снова садились, неловко вертя в пальцах сигареты. Саломея принесла хрустальную пепельницу и поставила на подоконник.

– Который час?

– Половина седьмого.

– Да нет же, эти часы стоят уже много лет, – Саломея махнула рукой в сторону уснувшего маятника.

– Много лет? Откуда Вы можете знать? – один из гостей улыбнулся, готовый сказать комплимент. Он подошел к часам и начал подтягивать гирьку.

Другой курил, стоя у окна.

– Зачем бы Вам это надо? Время и без нас знает свое дело. Совсем необязательно подчеркивать его течение.

– Философствуете?

Первые порывы ветра влетели в комнату и взвихрили пепел в хрустальной пепельнице. Саломея закрыла окно и пригласила гостей к столу. В комнате совсем стемнело, зажегся оранжевый абажур, чайный запах ароматным парком поднялся над тоненькими китайскими чашками. Потянулась беседа, и что-то невнятно волнующее было в ней, хотя и говорилось о самых обычных вещах…

Нет, все-таки наблюдать приближение грозы надо именно в распахнутом на все четыре стороны месте. В степи небо не только сверху, оно окружает тебя отовсюду, ты будто один на один с ним, и кажется, мрачные тучи ползут прямо по земле, и скоро этот клубящийся мрак настигнет тебя, облепит со всех сторон. И земля тебе не в помощь, земля как будто наблюдает невозмутимо, и даже с усмешкой: что, мол, ты, человек, будешь делать теперь? Куда денешься, царь природы? А если обернуться к грозовому фронту спиной, трудно поверить в грядущие вскоре перемены, там небо еще совершенно чисто, и солнце спокойно садится, покой и благодать. Звуки грома кажутся шумовыми театральными эффектами, никак не связанными с погодой. А повернешься обратно – всё уже черным-черно, и нитки молний прошивают пространство, словно тонкие огненные деревца вырастают, и хотя паузы между вспышками и раскатами грома вполне предсказуемы, от этого ожидания вздрагиваешь еще сильнее, – точно так же больнее чувствуется ожидаемый укол в поликлинике, чем если ты, к примеру, случайно наступил на гвоздь. Или, скажем, на мидию.

– Погодка начинается, мама моя! – С.В. огляделся, прикрывая глаза от летевших навстречу капель.

Они появились в узком, усыпанном опилками проулке практически одновременно с шедшим им навстречу ливнем. Маленький домик стоял в конце улицы, грустно светясь двумя окошками.

– Здесь, – сказал Саня – Это здесь. И хозяева дома.

– А вы уверены, что нас…

– Да брось ты… Нормально. Это мои старые знакомые. Давненько, правда, я здесь не был, ну, да и что?

Калитка была заперта, и некоторое время оба прикидывали, как бы постучать в нее так, чтобы их услышали внутри дома. Однако и стучать не пришлось. За дверями раздался дружный коллективный лай.

– Ничего себе, – сказал С.В. – Сколько их там?

– Его спутник обреченно ждал, прислонившись к забору.

– Хозяева! Родные! – С.В. погремел калиткой. Это возымело действие, и на крыльцо легла полоса света из-за приоткрывшейся двери.

– Кого вам? – перекрывая собачий лай, крикнул женский голос.

– Позовите Оксану, пожалуйста.

– Я Оксана, – хозяйка вышла на крыльцо.

– Какая же вы Оксана? – удивился С.В.

– Как – какая? – удивилась в ответ хозяйка.

Собаки – не меньше трех – выскочив во двор, метались у калитки, оглушительно лая. А ливень шел уже сплошной стеной, и все уже были совершенно мокры и совершенно не слышали друг друга…

А та самая – другая – Оксана, в тот день стояла в своей комнате у окна. Судя по часам, день близился к вечеру, но неба за окном видно не было. Не было видно и деревьев, кустов, газонов – вообще ничего живого, только бесконечно простиравшаяся во все стороны стена, со множеством безликих окон, и залитый асфальтом двор. Время от времени из-за стены доносились звуки прибывавших и отбывавших поездов – за стеною был вокзал.

На самом деле Оксана была не совсем Оксаной, была она Ксенией, а украинская форма этого имени возникла в ее жизни в связи с фамильными корнями, уходившими куда-то в сторону Юзовки (теперешний Донецк) и Полтавы. В юности она очень носилась с этими корнями и всячески подчеркивала свое иноземное происхождение.

Так вот, Ксения стояла у окна и смотрела на стену напротив. Стена изгибалась и справа, и слева, старательно ограждая, замыкая пространство двора. Со своего третьего этажа Ксения, как ни старалась, как ни крутила головой, не могла увидеть ни цвета неба над городом, ни формы облаков, ни высоты солнца над горизонтом. О ветре она тоже ничего не могла знать, поскольку не было деревьев, которые бы качали ветвями в такт его порывам, и не было открытых балконов, на которых развевалось бы от ветра белье – только застекленные лоджии. Вечерами двор освещался фарами въезжавших и выезжавших машин, время от времени зажигались или гасли окна в какой-нибудь квартире. Еще иногда в каком-то окне двигались чьи-то тени, но даже они не казались живыми и напоминали, скорей, давным-давно зафиксированные движущиеся картинки, включавшиеся и выключавшиеся по расписанию. И все-таки это было движение, это были перемены. А днем стена оставалось безучастно серой, и мутные стекла окон и лоджий тупо смотрели на такую же серую стену напротив.

Разнообразием отличались только оконные рамы, Ксения изучала их подолгу, определяя по ним вкус и достаток хозяев, но ни характеров, ни судеб этих людей понять не могла – казалось, за этой вечной стеной не могло быть ничего такого, о чем стоило бы мечтать или сожалеть. А ведь наверняка люди, жившие там, гордились и радовались своему жилью – престижный район, квартиры улучшенной планировки. Они обустраивали его, как могли, предполагая завещать впоследствии своим детям и внукам, – и Ксения с ужасом думала, что за поколения могут вырасти из детей, которым предстоит всю жизнь видеть из своих окон эту кошмарную стену. Утром и вечером, зимой и летом – стена. Иногда она видела этих детей, скитавшихся без дела по пустынному двору, игравших в «резиночки» или «классики». Их было поразительно мало для такого многоквартирного дома, скорей всего, большая часть их сидела дома за компьютерами и телевизорами, не понимая, что бывает и другое детство – с тропинками, проложенными мимо влажных, клонящихся от росы стеблей, с высокими кронами деревьев, сквозь которые солнце рассыпается по земле пестрыми веснушками, с журчащей в водогоне водой, по которой можно пускать кораблики, сделанные из щепок…

Но что толку, что в ее детстве все это было? Разве не стоит она сейчас в этой самой комнате, не смотрит в это самое окно?

Телевизор за стеной испускал томительные, слезомойные звуки. Maman смотрела свои сериалы. Ксения морщилась от них, болела от них, и все же помалкивала, стараясь понять пожилую женщину, которой только и осталось радости, что спасительная иллюзия красивой жизни, с роковыми влюбленностями, потерянными памятями и вновь обретенными детьми.

Зазвонил телефон.

– Але! Але, я слушаю!

– Окся?

– Да, да! Слушаю я!

Пауза.

– Да слушаю же я, говорите!

– Легко сказать – говорите!

Голос был наигранно бодр и слегка отдавал алкоголем. «О, витязь, то была Наина…» – успела подумать Ксения, а Наина, в просторечии – Нинок, так же бодро продолжала:

– Мне недавно сон приснился: выхожу я замуж, а свадебное платье цвета камуфляж… Нет, не так – в цветах камуфляжа. В цветах камуфляжа! Ха-ха! Представляешь, камуфляж – и весь в цветах!..

Наину Ксения любила. За цельность натуры. Та умела жить в гармонии с двумя мирами – внутренним и внешним. Впрочем, наличие гармонии отнюдь не определяло упорядоченности и распределенности каждого прожитого дня. И сейчас в бодрости телефонного голоса Ксения почувствовала очевидный надрыв.