Я, и правда, пряталась, и выдумывала всякие невероятные истории, и окружающий меня мир отступал, освобождая место придуманному миру, и в эти моменты я уже не видела вокруг себя ни цветов, ни деревьев, но поверхности далеких планет, или воскресшие ради меня из руин дворцы и города. О, почему же теперь, почему же теперь я вот так же ухожу из реальной жизни – в тот самый сад моего детства, где так легко мне было не замечать когда-то его реальности? Не потому ли, что он сегодня не ближе ко мне, чем те планеты и дворцы?

Сразу за границей нашего дачного товарищества начиналась степь, а правильнее сказать – пустоши городских окраин, но для меня они были чем-то загадочным, древним, первозданным. «Поедем в степь», – говорила я отцу по вечерам, он сажал меня впереди себя на наш первый черненький «Иж», как на седло вороного скакуна, и мы ехали кататься, куда-то в совсем уже пустынные места, за татарское кладбище на бугре, где полумесяцы над могилами в точности совпадали иногда с висевшей над ними молодой луной, как если бы один из них отразился случайно в небесном зеркале, или наоборот, многочисленные отражения лунного серпа рассыпались по земле. По другую сторону дороги валялись остовы разбитых машин, сваи – или столбы? – как мегалиты, косо торчали на фоне предночного неба, ржавые трубы извивались гигантскими змеями, – в сумерках это казалось следами неведомых трагедий, давних катастроф. Весь этот свалочно-кладбищенский антураж, на секунду вырываемый светом фар из своей унылой неподвижности, превращался на моих глазах в некое мрачное ночное царство, где было самое место страшным сказкам и печальным легендам. И чувство острой тоски возникало во мне, – но в сочетании с простором, с ветром, летящим в лицо из-за стекла мотоцикла, с невероятной – как мне казалось – скоростью движения эта тоска неожиданно приобретала оттенок восторга.

А потом мне снились сны. Но сны – мои сны всегда преображали пространство, углубляли его, насыщали тревогой и тайной самые знакомые места. Во сне окраины города заполнялись древними развалинами, камыши за забором превращались в бесконечные пространства пустошей и болот, и сад разрастался в размерах до огромного заросшего парка с бесчисленными тропинками, и маленький домик становился целым лабиринтом комнат и коридоров… Теперь, когда детство и его впечатления так отдалились от меня, мне уже трудно отделить сны от реальности, воспоминания от иллюзий. Да и нужно ли отделять? Вместе взятые, они представляют собой некий раствор, которым я питаю свое оскудевшее воображение. На бесчисленную череду событий, заполняющую мою сегодняшнюю взрослую жизнь, ложится издалека этот печальный свет, и если бы не он, вся эта жизнь показалась бы мне не более чем бестолковым фарсом, бесконечной мыльной оперой…

Но пора уже заканчивать это затянувшееся вступление.

Итак, сад был огромен и весь пронизан светом. Деревья в нем были высоки и раскидисты, и повсюду яркими пятнами сияли цветы. Дом был почти невидим за этими зелеными зарослями, только оконные стекла взблескивали на пробивавшемся сквозь листву солнце, да местами светлела штукатурка стен.

В доме была старая мебель, но очень немного, комнаты были полупусты, а то и вовсе пусты, но каждая была непохожа на другую. В каждой царило особое, почти осязаемое ощущение пространства, и, переходя из комнаты в комнату, хозяйка словно путешествовала по очень разным, отдаленным друг от друга местам. В одной она завтракала, и комната эта была светла и выходила окнами во дворик с цветочными клумбами, над которыми вечно кружили насекомые. В другой комнате она читала, и там было сумрачно от книг и от ветвей деревьев, проникавших внутрь дома и задевавших хозяйку, когда она садилась в кресло у окна. Обедала она в просторной зале, где на пол ложилась густая кружевная тень от виноградных листьев, а круглый стол, окруженный, как лепестками, легкими венскими стульями, был покрыт вязаной скатертью с таким же кружевным виноградным узором. Молилась в маленькой, пронзительно белой комнатке, где жгучие лучи послеполуденного солнца ничем не затенялись и играли серебряными искрами на окладах икон. Ужинала в небольшой, освещаемой оранжевым абажуром столовой, где на стенах висели фотографии в рамках, а вдоль окон стояли герани на длинноногих почерневших от времени подставках. В окна спальни стучались в ветреную погоду ветки шиповника и сирени, и колыхались тонкие белые занавеси, отчего эта комната казалась самой живой и тревожной в доме. И сны, которые снились там хозяйке, были так же тревожны и так же прозрачны.

Как ее звали? Почему-то возникло в памяти имя – Саломея. Ни с чем оно не было связано, просто красивое имя, легкое, похожее на струи дождя на стекле. Почему бы и нет?

Женщина была тонка и русоволоса. Она носила просторные и длинные одежды, по вечерам накидывая на плечи вязаную шаль. Была ли она красива? Этого она не знала, но и не испытывала нужды в этом знании. Она не мучила себя этим вопросом, а это значит, она была вполне довольна собой.

В доме вместе с ней жили собаки, обычные беспородные собаки, подобранные Бог знает где, и привязавшиеся к случайной хозяйке. Птицы сновали на ветках деревьев, в зарослях у забора время от времени шуршали ежи. Было тихо, и казалось, сам воздух на многие мили кругом пахнул покоем и печалью.

Фотографии, висевшие на стенах и хранимые в большом черном альбоме с бархатной обложкой, не были фотографиями ее родственников и друзей. Альбом достался ей от прежних хозяев этого дома. Возможно, они и были ее родственниками, но она этого не знала. Она не знала их имен, и кем они доводились друг другу, но эта неизвестность и была самым сильным и трепетным чувством, когда она брала в руки старые портреты и долго-долго вглядывалась в их лица и одежды. Нет-нет, среди них не было того самого лица, которое снилось бы ей по ночам. Просто она любила их всех, независимо от их характеров и судеб, только за то, что они были, и еще за то, что жизнь их уже прошла.

Если ночи были ясны и теплы, ей было достаточно просто думать о Времени, текущем вокруг нее и соединявшем ее вольно и невольно со всеми ушедшими и еще не родившимися. Но в дождливые ночи к этим мыслям присоединялись еще и другие – прозрачные и зыбкие, как вода. Она думала о ком-то, кого нет и не может быть в этом мире. Слишком мучительно было бы знать, что этот человек существует, ведь у нее не было никакой надежды найти его. Она знала, что он молчалив и печален, а в глазах его – прошлые страсти и прошлые потери. Отчего-то виделись светлый мундир и золотые погоны, – но это уже от тех старых портретов, на которых парадно стояли блестящие офицеры и дамы в кружевах и лентах, но на фотографиях не было его лица. Его лица она не могла себе представить, – только не очень высокую, уже потерявшую былую выправку фигуру, и голос, спокойный и мягкий. Еще она знала его руки, красивые и смуглые, и почему-то – клавиши рояля у самых пальцев. Больше она ничего не знала о Нем.

Что за глупая сентиментальность! Саломея ловила себя на мысли, что все это ужасно наивно, до беспомощности наивно! Но совсем не это заставляло ее внутренне смущаться и отгонять от себя смутные образы. Ведь никто не заглянет в ее воображение, значит, ее наивность с ней и останется. В своем воображении она вела себя точно так же, как вела бы себя в самом деле, отводя глаза, невинно кокетничая и делая вид, что человек этот ее совершенно не интересует. Нет-нет, совершенно не интересует!

Но чтобы продолжать такую игру, его одинокого, молчаливого присутствия было уже не достаточно, оно слишком сковывало Саломею. Ей требовались еще люди, их лица, голоса, звуки рояля – ибо ничто другое не придает такую осмысленность и красоту человеческому общению, как живая музыка. И вот ее гостиная с огромным черным диваном и белой кафельной печью заполнялась, в ней делалось тесно и весело.

Ну вот, дождь шел своим чередом, а гости танцевали, болтали и пили вино – темно-красное, терпкое, вводящее в искушение и заставляющее сердце падать куда-то от страсти и нестерпимой тоски, и золотое, прозрачное, вызывающее слабость, и нежность, и легкую грусть.