– Опять в ларьке «Рябиновая» появилась?

– И уже кончилась. Осталась «Симфония любви». Ха-ха, в моем исполнении!

– Снова с Колей полаялись?

– С Колей? С каким Колей? Нет никакого Коли. Больше нет никакого Коли!

– Ему уже внуков пора иметь. А вы там всё никак не успокоитесь…

– Мы успокоились. Мы абсолютно спокойны. О ком ты там сейчас спрашивала?

– Подъехать, что ли, надо?

– Зачем?

Что-то такое было в ее голосе, какое-то нарушение гармонии:

– Говорю же – все прекрасно! Замечательно!.. Я тут тебе телефоны кое-какие записала… тебе потом передадут… Рукописи, дневники…

– Какие дневники? Что там у Коли?

– Я же сказала: его нет. Совсем нет. Ты меня навещать будешь?

– Где навещать?

Гудки в трубке.

Ксения уже привычно почувствовала мелкую дрожь в руках – предвкушение неприятностей. Что там эта гармоничная женщина натворила?

Она принялась набирать ее номер. Трубка запипикала короткими гудками.

– Вот скотина!

Ксения в некотором смятении походила по комнате, потом начала собираться. Что-то там случилось, какая-то драма. Драмы в их жизни случались часто, зато отличались большим разнообразием. Она попробовала проанализировать их сумбурный разговор. В отличие от Коли, который всякий раз начинал со всеми прощаться, убежденный, что недолго ему осталось, подруга не была склонна к преувеличениям. Куда же это она должна приходить к ней? Не на кладбище же! А куда? В дурдом? В КПЗ?

Впрочем, все эти рассуждения были не более чем игрою ума. Ксения не раз уже сталкивалась с подобными задачками и никогда не угадывала. Угадать было просто невозможно.

Друзья не давали ей скучать, ее друзья, никогда не смотрящие сериалов по телевизору, жили активной, подчас чересчур активной жизнью. И она была непременной участницей всего, что с ними происходило. Они просто не могли без нее обойтись, они искали в ней утешения и ободрения, они звонили и приходили, они не забывали ее ни в радости, ни в горе. И знаете, почему это было удивительно?

Да потому что ранние годы нашей героини явно сулили ей жизнь «синего чулка», книжной девочки, любящей уединение, созерцание, философствование… Была она слабенькой, болезненной и совершенно неспортивной, шумных детских игр сторонилась, – на качелях у нее кружилась голова, скатываться с горки – горка во дворе была деревянной – она боялась из-за чудящихся ей повсюду заноз, притаившихся где-то на отполированной многими попками поверхности, боялась залезать на турник, потому что оттуда больно падать. Вообще, чего только она не боялась: велосипедов, паутины, водной глубины, ружей в соседнем тире, – и оттого, может быть, с особым трепетом воображала себя какой-нибудь новой Жанной Д'Арк, скачущей на коне впереди войска, или искательницей сокровищ, спускающейся в мрачные подземелья, или владеющей всеми известными боевыми искусствами разведчицей. Но воображать-то мало, хотелось на деле играть роли первого плана, ох, как хотелось! И Ксения предлагала друзьям-подружкам вместо банальных подвижных игр сложные и таинственные «экспедиции», с рисованием карт и поиском спрятанных предметов. Такие игры не требовали хорошей физической подготовки и позволяли совершать всякие подвиги в воображении. Но друзьям-подружкам некуда было девать свою молодую энергию, так что вскоре они обхахатывали все самое романтическое и возвращались к своим мячам, качелям и велосипедам.

Однако следствием богатого воображения, обусловленного отсутствием физической активности, подчас является и повышенная ранимость, равно как и способность примерять на себя все, что ни происходит вокруг. Это и породило в Ксении еще одно свойство – всеобщей, всеобъемлющей жалости ко всему и вся. А может, слово «породило» здесь и не нужно – чего там порождать, все уже было от рождения. Эта жалость была прямо-таки ненормальной, охватывая не только всю живую материю, но и прочий, даже не имеющий вещественного воплощения мир. Какой-нибудь осколок от давным-давно разбитой чашки повергал ее в печальные раздумья и вызывал сентиментальные слезы, которых она стеснялась, но никак не могла запретить им подниматься откуда-то от носа и заволакивать взгляд. Ах, как она чувствовала самые мелкие обиды, наносимые игрушкам и книжкам, голубям и собакам, деревцам и кустикам, а то и просто школьным тетрадкам и карандашам. Даже бледное подобие конфликта – а такие конфликты естественны в детских дворовых или школьных компаниях – болезненно отражалось на ней, а любое небрежение к кому бы то ни было задевало ее даже быстрее, чем того, на кого оно было направлено. Вероятно, что этот встроенный в нее чувствительный передатчик работал не только на вход, но и на выход, в результате чего какое-то поле создавалось вокруг нее, и его волны в той или иной степени достигали окружающих.

А сама Ксения между тем изо всех сил старалась замаскировать свою «книжность», свою ранимость и неприспособленность к реальности. Это-то понятно. Кто же из тех пресловутых отличников и «очкариков» (Ксения хотя и не носила очки, все же чувствовала, что тоже попадает в эту категорию) не хотел оказаться в роли независимых, ярких и популярных хулиганов и двоечников? Плохо, ох, как плохо переживается подростком непопадание в общие затеи, а как попадешь в эти затеи, если голова забита нечитанными никем из одноклассников книгами, а время всяких «экспедиций», как ни крути, проходит с годами? Ни черта ты не умеешь – ни на велосипеде ездить, ни плавать, ни в тире из ружья стрелять. Даже анекдоты не умеешь рассказывать смешно.

Ксения всячески казнила себя за отсутствие выразительности, а ведь между тем могла бы и заметить, что это не она сама не вписывается в окружающий социум, – просто не может она себя этим социумом заинтересовать. Волны ее жалостливости, расходясь во все стороны, подтягивали к ней людей, заставляя искать в ней ту самую жилетку, которая всем нужна в трудную минуту. Она все пыталась строить из себя что-то модное, говорящее на молодежном слэнге, а на фига это было нужно? «По одежке… протягивай ножки», – твердила ни к селу, ни к городу, сидя с вытянутыми ногами на полу и обложившись журналами мод, песенки какие-то дурацкие разучивала. Практически каждый сезон появлялись этакие новые манеры танцевать – то, как на лошади скачешь, то вместо лошади, – попробуй все изобрази! Одноклассницы, разбитные девицы, водившие уже знакомство со студентами-иностранцами из рыбного института, новые веяния подхватывали в момент, Ксении за ними было не угнаться. А надо ли было гнаться? «Жилетке» модный покрой не обязателен, и совершенно разные люди искали в ней не анекдотов, но ободряющего молчания в ответ на их исповеди и жалобы. И что им было до того, умеет ли она плавать и танцевать?

Это потом уже, окинув повзрослевшим взглядом свое детство и юность, Ксения вспомнила, как в дошкольные еще годы ее соседки-сверстницы ругались и дрались за право играть с ней, и то же самое повторилось в старших классах с ее приятельницами – за право сидеть с ней за одной партой. А она всех мирила и успокаивала, потому что всех было жалко, и думала: это оттого, что у нее самые красивые игрушки, и оттого, что у нее всегда можно списать. Ей и в голову не приходило, что это и есть популярность, – правда, совсем не такая, о которой мечталось. Ну что это? – какие-то старушки в трамвае успевали рассказать ей всю свою жизнь, в очередях с ней делились семейными проблемами совершенно незнакомые мамочки с детьми, водители такси вспоминали годы армейской службы, не говоря уже о просто прохожих, непременно у нее из всей уличной толпы спрашивая искомые адреса. Как будто на ней прямо-таки написано было: «Все флаги в гости к нам». И кончилось это тем, что врожденная жалостливость съела всю ее взрослую жизнь подчистую. И не оставила места ни уединению, ни созерцанию, ни философствованию. Вот так.

В этот вечер рыженький пазик подхватил ее на привокзальной остановке. Люди набились в него плотно, стояли, висели, полулежали друг на друге. «Проходите в салон, не толпитесь в дверях», – надрывалась женщина-кондуктор, хотя двери были всего одни, и те, кто оказался в глубине салона, имели шанс выбраться наружу только на конечной остановке. «Какая жизнь – такой автобус», – гласила надпись на стекле водительской кабины.