— Сладим, ваше сиятельство, будьте покойны! Один из наших нарочно в казанский острог сел, чтобы его настраивать да готовить. Теперича я только к вашей милости: нельзя ли как на первой-то поре помочь нам; там, после, мы и сами справимся!

   — Ладно, приходи завтра в контору и возьми деньги. Тысячи полторы или две, думаю, на первое время довольно?

   — Довольно будет и тысячи: впрочем, и две не мешают!

   — Бери две! Вот записка.

Раскольник-сектант ушёл с поклоном, а князь велел звать к себе ожидавшего его в голубой комнате.

Вкрадчивыми, тихими шагами вошёл наш знакомый, иезуит князя Радзивилла, отец Бонифаций.

Слащавым, несколько надтреснутым голосом отец Бонифаций стал передавать князю, рассевшись прежде, по его приглашению, со всем удобством в мягком вольтеровском кресле, что вот по поручению своего патрона ясновельможного пана князя Карла Радзивилла, воеводы виленского, он, служитель Божий, руководясь указаниями вельможного графа Шувалова, прибыл нарочно в Москву для объяснения его княжеской светлости о несомненности прав её высочества княжны Владимирской на русский престол.

Говорил всё это отец Бонифаций, опустя очи долу и изредка только взглядывая на князя, когда он надеялся, что их взгляды не встретятся.

Князь слушал с вежливой улыбкой.

   — Рады доброму послу, — отвечал князь приветливо. — Нам известна та несомненность, о которой вы, святой отец, изволите говорить; но признаемся, для нас было бы приятнее узнать о решении, какое принял по этому делу князь Радзивилл?

Иезуит склонил голову и, немножко подумав, отвечал:

   — Его ясновельможность, князь Радзивилл, приняв в основание несомненность прав княжны Владимирской, а также и то, что узурпация этих прав приводит к враждебным отношениям два соседственные и единоплеменные государства, окончательно решился. Это именно он и поручил мне особо вашему сиятельству доложить, переговорив прежде с графом Иваном Ивановичем, с которым они виделись в Спа.

   — Решился — и прекрасно! Стало быть, можно поднимать занавес, комедия начинается, — отвечал князь Трубецкой не то шутливо, не то приветливо, подёргивая вновь как-то необыкновенно своим правым глазом. Потом он спросил с особой любезностью: — Где теперь и что делает в настоящую минуту ясновельможный пан, князь Радзивилл?

   — Отправляя меня к вашей княжеской светлости, он, по совету графа Шувалова, снаряжался сам ехать в Венецию, чтобы иметь счастие представиться русской великой княжне Елизавете, которая перед целым светом хочет заявить свои права и ту обиду, которую она терпит. Подумайте, ваша светлость: её лишают не только престола, не только родового княжества, но даже её наследственных имений и капиталов, так как на обращение её к вице-канцлеру князю Голицыну, с представлением доказательств на право получения наследства после последнего князя Владимирского, равно и после своего родного отца, графа Разумовского, она не получила даже отзыва.

   — У нас мода в затруднительных случаях отделываться молчанием. Нельзя сказать, чтобы это была хорошая мода!.. Но, пан аббат, протесты и заявления хороши только тогда, когда они поддерживаются чем-либо существенным. Нужно действие, действие, а то... Согласитесь, святой отец, что и на театре, если в комедии нет действия, то она разгонит зрителей.

   — Действие начинается, светлейший князь, начинается сближением с воюющей против России стороной, турецким султаном и его великим визирем Халиль-пашой, приятелем, говорят, персидского родственника княжны, поэтому принимающим в ней самое тёплое участие. Затем, под прикрытием турецкого войска и милиции, собранной польской конфедерацией, княжна должна будет явиться на юго-западе России, близ Малороссии и литовских провинций, где князь Радзивилл, при помощи нашего ордена, подготовил ей почву опоры; должна явиться как действительная претендентка, имеющая полное и неоспоримое право на русский престол. Теперь все, принимающие в русской великой княжне участие, надеются, что старорусская партия, главой которой в Европе признают вашу светлость, примет в ней участие и поднимет волнение, могущее содействовать...

Князь Трубецкой перебил его:

   — Я ни в каком случае не могу признаваться главой какой бы то ни было партии. Да у нас партий и нет в том виде, как есть они в Швеции, например, колпаки и шляпы, или в Англии тори или виги, или в Польше коронные и конфедераты. В России нет ничего подобного. Я не кто более, как отставленный от службы за старостью и неспособностью генерал и чиновник; какой же и чему я могу быть главой? Тем не менее в ответ на слова ваши я могу вам передать, что волнение уже поднялось, и не только волнение, но просто бунт — бунт чрезвычайный, выдающийся. Он начался на юго-востоке России с императором во главе...

   — Как с императором?

   — Так с императором. Просите только князя Радзивилла, чтобы он написал к своим, к тем, которые живут у нас в Самаре и Оренбурге в виде военнопленных, чтобы они, не колеблясь и не мешкая, поступали... на службу к императору.

   — Да ведь император умер?

   — Стало быть, не умер, когда предводительствует войском! Естественно, что он весьма легко может сойтись в условиях со своей двоюродной сестрой, которую как он, так и все мы, разумеется, примем с восторгом, без особо строгого исследования о её правах.

Когда иезуит ушёл, Трубецкой стал соображать все полученные им новости.

«Да, — сказал он, — каша точно заварена, что нужно — посеяно; как-то придётся её расхлебать и нам посеянное собрать? Ну что ж? Меня опозорили, выгнали... ну вот, теперь мы увидим, увидим...»

Но в эту минуту у него снова нервно передёрнуло правый глаз и левую руку. Он весь вздрогнул. Однако через минуту он пришёл в себя и продолжал своё рассуждение;

«Всё, кажется, внушено, всё указано, — думал он. — Обещать крепостным волю, а раскольникам бороду и попов, ходящих посолонь, — да это, значит, поднять пол-России, нет, всю Россию! А тут ещё наследница, родная и законная дочь. От этого не только Пётр III, но и Пётр Великий в гробу вздрогнут. Нужно теперь только самому быть в стороне, вести себя настороже, чтобы комар носу подточить не мог. Ещё нужно Шувалова не допустить силу забрать; да не заберёт, обленился слишком, изнежился...»

Думая это, он пошёл к гостям, которые из большой столовой перешли в обитую зелёным штофом и богато убранную гостиную, ярко освещённую восковыми свечами до белого света дня.

Окинув беглым взглядом разбившихся на группы своих родных, он подумал: «Впрочем, если бы я сделал какую-нибудь неловкость, подобную той, которая вызвала мне оскорбление и отставку, то, думаю, и тут меня бы теперь не тронули. Меня не так легко проглотить. Екатерина понимает это. Далеко не так легко, как проглотил я хоть бы Михаила Гавриловича Головкина при императрице Елизавете. Орлов, пожалуй, и подавился бы. Постоять за меня, по милости Божией, теперь есть кому. Вот Салтыковы... а для них по старой нежной памяти нельзя чего-нибудь не сделать! Они за меня горой станут. С Голицыным сын Пётр свояки, тоже за меня постоять не откажется. Панин, Пётр, брата своего терпеть не может и тоже мой человек, а теперь ведь Бендеры взял, популярность заслужил. Брат Дмитрий женился на Одоевской, а Одоевские с Барятинскими были — водой не разольёшь и тоже мне помочь не откажутся. Румянцев тоже всей душой за меня, и Репнин мне не враг. А этих Перфильичей, Тепловых куплю на вес, за три гроша. Вот новый любимец, идёт в гору, князь Вяземский; но он, видимо, душой и телом Елене принадлежит. Сергей тоже может кое-что через Ладыженских, а Анна через Нарышкиных и Куракиных сделать. Всё кругом обступят. Васильчиков, если в случай попадёт, разумеется, Панина будет держаться; но из-за Репнина против меня также не пойдёт... Может быть, эти соображения и тогда заставили её быть ко мне поснисходительнее. Она вещи понимает. Не захотела первое время идти против всех, а то бы... Но всё же она меня опозорила, выгнала... Хорошо, хорошо, увидим! У меня есть ещё резерв, Китти...»