— Почему же вы думаете, что он в Америке? — спросила миссис Ли.
— Я не думаю, а знаю. Прошлый-то раз, как я здесь был... с англичанином Гордоном приезжал. Ему наша статс-контора поручение дала, узнать, не выгоднее ли будет здесь, чем в Лондоне, для двора бразильские самоцветы покупать. Ему нужен был русский, чтобы переписываться с конторой. Гордон по-немецки хорошо говорил, ну и я по-немецки-то морокую, он меня и взял; а чтобы поваднее мне ехать было, обещал, коли дело устроится, кое-какую выгодишку предоставить. А я сызмала любил в чужие земли ездить и на чужой порядок смотреть. Так вот, как был-то я здесь, сдружился очень в Бостоне с немцем Шмидтом и о нём много говорил, расхваливая перед домашними и здешнюю жизнь, и здешние порядки и обычаи. Мой сын, как убёг-то, так добрался до Америки и прямо к нему. Шмидт ко мне сам писал; пишет: очень, мол, убивается, что родную сторону навек оставить должен, да и трудно ему здесь работу достать. Выучил он хорошо латынь, ну а куда ему здесь с латынью? Ну да что делать-то было? Пока синодским обер-прокурором, а потом и генерал-прокурором был князь Яков Петрович Шаховской, выпросить прощения и думать было нечего. Ну а как его сменили и князь Никита Юрьевич Трубецкой опять взял силу, мы и выпросили, чтобы сыну-то только год под началом быть, благо архиерей-то наш помер и жаловаться было некому. Вот как выпросили прощение, я и поехал; думаю, сам посмотрю, урезоню и уговорю. Ведь один, веком нажит... Приехал в Бостон, а он уже занят англичанами, жители разбежались кто куда, со Шмидтом и сын уехал. Хотелось за ним, англичане не пускают. Что было делать? Нанялся при отряде переводчиком с немецкого и попал в плен; надеюсь, отпустят теперь сына искать.
— В этом нет сомнения, отец Василий; но вы сутки, другие у нас погостите, отдохните. Мы постараемся и о сыне вашем сведения собрать.
Отец Василий благодарил.
Задумалась княжна после рассказа отца Василия. Не понравился ей порядок, в котором зажжённой свечой в бороду тычут; не понравилось и то, что при одном генерал-прокуроре — смертная казнь, а при другом за одно и то же — лёгкое наказание.
«Оно так, — думала миссис Ли, — нельзя поклоняться исключительному преобладанию капитала, но похвалить и самодурный произвол тоже как-то сердце не соглашается. Что же такое? Где же справедливость, где же истина?»
И она начала расспрашивать отца Василия о России, о том, что было там в течение всего времени, как она, уехав из Парижа, не имела о своём отечестве никаких сведений.
Священник начал ей рассказывать. Он говорил ей о Семилетней войне, о том, как русские войска, несмотря на то что заведование, управление и командование ими было из рук вон дурно, довели прусского короля до того, что он хотел покончить с собой самоубийством; как вся Пруссия уже была завоёвана, Берлин взят и там чеканилась русская монета. И как в ту самую минуту, как он думал уже наложить на себя руки, он вдруг узнал, что императрица Елизавета скончалась.
— Известие о последней победе нашей, взятии Румянцевым крепости Кольберг пришло в самый день смерти государыни, — рассказывал священник. — Она едва успела обрадоваться, наша матушка; велела в Петропавловской крепости из пушек палить, благодарственный молебен служить, народу объявить. Ведь она была наша, русская, кровная. Великого Петра дочь, так радость-то народная была и её радостью. Только последние-то выстрелы радостные не успели ещё смолкнуть, как загудел похоронный колокол в церкви святого Спиридония в Адмиралтействе, куда на время перестройки перенесли престол придворного Исаакиевского собора. Матушка-то наша скончалась и теперь на том свете Богу молится за землю нашу православную.
Священник говорил это, а у самого слёзы сверкали на глазах.
— Ну и что ж? Ведь у неё наследником был её родной племянник.
— Да. Только племянник этот был какой-то межеумок, прости Господи! Будто и не русский. Перво-наперво над обрядом христианским смеяться начал; православную церковь невзлюбил. Не говоря о том, что священнических и дьяконских детей в рекрутчину записать велел, что все имения монастырские, богобоязненными людьми и благочестивыми древними царями пожертвованные на помощь души их и прославление имени Божия, у монастырей отнял, но начал и церкви закрывать. Домовые церкви, почитай, все закрыл. Из приходских церквей образа велел повыносить и, говорят, преосвященнейшего архиепископа новгородского и петербургского хотел сам своими руками остричь и обрить, да уж государыня императрица, вот, пожалуй, и немка по роду-то, а на деле-то настоящая наша, православная, так она как-то отмолила.
— Да и государыню-то саму и с сыном своим великим князем он погубить задумал, — продолжал священник, возмущаясь рассказываемым. — Видите, сошёлся он тут с фрейлиной какой-то и выбрал-то, говорят, что ни на есть хуже, да с ней вот самой и сговорился, чтобы жену-то с сыном в крепость; а там в монастырь захотят, так в монастырь, а нет — так, говорят, решил в куль да в воду. Это он решил о государыне-то и о своём собственном родном детище, последней, можно сказать, отрасли Великого Петра, а всё для того, чтобы на фрейлине-то этой самой обвенчаться... Волосы дыбом становятся, как послушаешь, что он там натворить хотел, да Бог не попустил...
— А что?
— С королём прусским сейчас же мир заключил и все земли, что у него завоевали, даром отдал. А потом велел, говорят, на своих же союзников идти. Гвардию изобидел в прах, а всё через своих голштинцев. С Данией войну сочинил. Видите, какой-то принц, дед ему или прадед, был Данией обижен, так он за него отомстить хотел. Наконец, и в жизни-то так чудить начал, что только ахать да дивиться приходилось. Вот матушка государыня видит, что такое чудовство до добра не доведёт, а как он велел уже её арестовать, то она взяла да и пошла на него войной сама...
— И что ж?
— А уж тут не знаю, что и сказать. В самом ли деле на душе чьей грех, или уж точно Божеское попущение, — он же всё кощунствовал над милостию Божиею, — только вдруг ни с того ни с сего приключился с ним удар, и он Богу душу отдал...
— Как? Умер?
— Да. На престол вступила, по малолетству сына, матушка государыня Екатерина Алексеевна. Ну, про эту сказать нечего: царица добрая, умная и сдержанная. Только как Бог её поддержит и укрепит!
— Как! Так теперь в России царствует...
— Государыня Екатерина Алексеевна, Екатерина II, как её называют. И как она, матушка, всё в руках держит, издали посмотреть любо. Только трудно же ей, матушке, зело трудно!
— Отчего же ей труднее, чем кому-нибудь другому?
— Да оттого, что всё же она не своя; а бояре наши напуганы уж немецким-то царством. И что греха таить, любят-таки покрамольничать. Вот теперь они и подпускают разные каверзы. Сперва было Иванушку поднять хотели, ну — не удалось, так в другую игру бросились; сочинили новую смуту. Вдруг на Дону явился разбойник и объявил, что Пётр не умер, что он явится народу и пойдёт на бояр, всех, дескать, перевешает, а народу окажет милость, пожалует его бородой и волей... И что ж вы думаете, ведь нашёлся такой, явился...
— И народ поверил?
— Поверил ли, не поверил, а пошёл за ним. Ведь воля-то больно соблазнительна. Пошёл, да ещё как, чуть не к самой Москве подступил. Казань, почитай, всю выжег, только крепость одна отсиделась... Кажется, чего бы ещё? Так и тут нет. Бояре придумали какую-то княжну Владимирскую...
— Владимирскую! — вскрикнули разом и муж, и жена. — Это что такое?
— Да, Владимирскую! Сочинили, что она близкая родня покойной государыне — кто говорил, племянника, а кто и дочь, — и что вот ей-то и следует царством править, коли уж ни Иванушки, ни Петра нет! Говорят, что и к разбойнику-то тому, что себя Петром называл, писали, — послали ему голштинское знамя и старались, чтобы обоих их вместе сладить. Один, дескать, племянник, а другая дочь, двоюродные брат и сестра, за одно дело стоят против узурпаторства... то есть против государыни-то. Вот тут и понимай как знаешь... Одним словом, такую путаницу ведут, что ни дай, ни вынеси...
