Самый внешний вид Парижа был в то время далеко не тот, что теперь. Не было в нём линии этих великолепных бульваров со сплошным рядом шести и семиэтажных домов, отличающихся главнейше тем, что в них всё устроено, всё приспособлено для временного пребывания и ничего для постоянной жизни; не было этих блестящих магазинов с зеркальными стенами, окнами и подоконниками, тянущимися по обе стороны на несколько вёрст; не было зато и этого сумасшедшего движения, способного ошеломить всякого непривычного человека. Бульвары в то время обходили кольцом Париж и только что вошли в черту города, представляя собой, скорее, ряд красивых и изящных дач или загородных домиков времён регентства, разного рода chalet, представителем рьяных поклонников которых при русском дворе так долго был известный нам князь Андрей Дмитриевич Зацепин, изящный реализатор древнего пантеизма в полуварварской России. Да, бульвары были ряд таких шале, а никак не масса сплошных торговых помещений, в которых более всего думается об удобствах и удовольствиях, но в которых всё, самая даже элегантность и изящество, ничего более, как только вывеска, имеющая в основании своём рекламу.

Правда, что и тогда между изящными и разнообразными дачами бульваров, так же как и на улицах Ришелье и Мира, попадались иногда тёмные, тяжёлые, похожие на крепости, скорее тюрьмы, чем аристократические помещения, — отели французских герцогов, графов и маркизов, сохранивших, по крайней мере на бумаге, ещё своё родовое, феодальное право являться к королю в сопровождении вооружённой свиты и не снимать перед ним шляпы даже во дворце. Но по условиям развивавшейся жизни это право, как и самые отели, составляли только анахронизм действительности, только один археологический документ, который менее всего мог служить знаменем настоящему. В самых же отелях большей частью даже не жили те, чьё имя они носили, так были они мрачны и неудобны. Впрочем, честь фамилии удерживала от того, чтобы их продавать, и потому без крайней необходимости они не меняли своего имени.

Преимущественно такого рода отели группировались в Сен-Жерменском предместье. Тёмные, мрачные, переходившие из рода в род и весьма редко подновляемые, они среди нового города, обстраиваемого богатеющей буржуазией, составляли как бы особый город и были как бы вековым памятником того минувшего времени, когда господствующему дворянству, состоявшему из одной сплошной массы победителей, приходилось вооружённой рукой удерживать в своей зависимости покорённых и обращённых им в рабство жителей иного поколения, иной расы и иной цивилизации.

В то время, о котором мы говорим, то есть в конце царствования Людовика XV, в Париже, пройдя старинную готическую церковь Сен-Жермен-Оксеруа, на улице, составлявшей некогда авеню предместья, стоял некрасивый, весьма тяжёлой архитектуры дом, сложенный из дикого камня, ничем не облицованный, с тёмными гранитными карнизами египетского стиля. Дом этот, стоя между отелями для ночлега различных феодалов того времени, вероятно, составлял когда-то тоже чей-нибудь отель, но был пожертвован для общественных целей. Он был так же, как и все дома кругом, с толстыми стенами, высокими окнами и с высокой, разделённой брандмауэрами, крышей. Он стоял на дворе, был обнесён высокой каменной стеной, со вставленными вверху шпильками и с башнями по углам.

На дворе росло несколько тощих кустов сирени, смородины, крыжовника и жимолости да качались две-три как-то занесённые сюда чахлые акации; зато, как бы в вознаграждение за эту бедность растительности, позади дома раскидывался густой и ветвистый сад.

Этот дом носил весьма характерное наименование. Он назывался «Преддверием» и был монастырь не монастырь, но, без всякого сомнения, и не светское учреждение, ибо не только внешний вид, но и внутренний характер его жизни имел полное подобие монастыря. Длинные коридоры с кельями направо и налево; крытые переходы, ведущие в церковь; распределение времени, совершенно совпадающее с порядками монастырской жизни, — уподобляли пребывание в нём полному отшельничеству. В нём жила также игуменья, аббатисы и канонисы; ежедневно отправлялась и служба Божия по монастырскому уставу. Дом этот был именно преддверие монастыря. Он был институтом благородных девиц самого высокого происхождения, предназначаемых их родителями к посвящению на служение Господу, за признанием невозможности из своего, хотя бы и значительного состояния сделать выдел соответственного приданого. Здесь будущие бедные затворницы воспитывались, чтобы, по достижении шестнадцатилетнего возраста, поступить навеки в одну из оград, которые должны были их, не видавших ещё света, отделить от него на целую жизнь. Здесь они готовились к произнесению тех страшных обетов, которыми связывалась окончательно их будущность. Жертвы безумной гордости рода, ради поклонения которому их родители создали целый культ и жертвовали ему будущностью детей своих, они с детства приучали себя к мысли, что предназначение их рождения есть самоотрицание; что для них, по воле Божией, стены их института распадутся только для того, чтобы охватить их более крепкой стеной католического монастыря, которая в свою очередь распадётся, но только для глубины могилы. Они привыкли думать, что такая жизнь — цель их рождения; что она есть неисповедимая воля Промысла; что для неё они явились на свет, поэтому должны подавить в себе все другие помыслы, схоронить глубоко в груди все иные желания. У них не может быть желаний, не может и не должно быть мечты, как нет и не должно быть ни чувств, ни надежды. Чувства их должны перейти в одно благоговение молитвы. Надежда их может быть тоже только одна, что милость Божия не допустит их почувствовать всю тяжесть обетов, которые они неминуемо произнесут, и возьмёт их из сего тленного мира прежде, чем они испытают на себе всю силу их тяжести.

Описываемый дом хотя и был устроен на средства частной инициативы, но находился в непосредственном нравственном и хозяйственном ведении ордена отцов иезуитов, которые всегда и везде стремились держать в своих руках воспитание юношества. Они руководили направлением учреждения, стараясь внушить своим питомицам, что самое избрание их на тот путь, к которому они предназначены, доказывает особую милость и любовь к ним Провидения, так как именно их оно избрало для содействия своим высшим целям, требуя себе от них только одного — безграничного повиновения.

Как ни безотрадно было, однако, положение всех, живущих в этом доме, но и оно иногда случайно разнообразилось нежданными происшествиями. Случалось, что какой-нибудь принц крови или герцог-миллионер вдруг успевал влюбиться в одну из тамошних отшельниц и предлагал её родителям соединить с ней свою судьбу, не ослабляя выделом состояния, предназначенного представителю рода. При такой случайности и в этом преддверии монастыря наступал общий праздник. Невеста освобождалась от уроков и монастырских бдений, получала право принимать своего жениха и ежедневно получать от него конфеты, цветы и другие мелочи, которыми могла угощать и одаривать своих подруг. Бессознательно, инстинктивно, в противоречие своим собственным воззрениям и всем внушениям отцов иезуитов, все называли её счастливицей, начинали ей завидовать. Она действительно смотрела всегда королевой, хотя иногда приходилось с грустью видеть, что её наивные мечты, её девственная красота отдаются руине, которая не возбуждает в ней отвращения только потому, что она не видела ничего лучшего, потому что, как бы там ни было, а всё же эта руина избавляет её от вечного затворничества, а главное, ещё потому, что она не сознавала, что будет с нею за монастырём и что будет там её с этой руиной связывать.

Впрочем, в этом доме, среди заранее обречённых самоотвержению, среди этих, можно сказать, заранее отпетых для радостей жизни, находились ещё питомицы, помещаемые туда временно, можно сказать, случайно, по особым обстоятельствам и условиям их жизни. Эти счастливицы, представлявшие предмет постоянной зависти всего пансиона, к которым сама начальница должна была относиться с особым снисхождением, составляли обыкновенно центр, вокруг которого обращались постоянно все институтские стремления, все их надежды. К ним обыкновенно относились все подавляемые фантазии отшельниц. Девицы, не смея мечтать о себе, обыкновенно переносили все мечты свои на них и в своих мыслях жили их будущностью. «Они могут носить серьги!» — думает одна. «Такой-то подарили браслет!» — думает другая. «Счастливицы! — думают обе. — Им всё можно. Они будут наряжаться, будут выезжать. За ними будут ухаживать. Они выйдут замуж, будут танцевать на балах. У них будет своя прислуга, карета, лошади. Счастливицы! счастливицы, что и говорить!»