***

Грэйс отключился и облегченно выдохнул:

– Ну, раз сказал, что не как в прошлый раз… Значит, так, детский утренник, – и повеселев, хлопнул в ладоши: – Может, поедим, майор, а? Как ты, на это смотришь?

Молодой Тауэрс растерянно хлопал глазами. Весь разговор он пытался понять, о чем, черт побери, они говорят?! Про "меню" и "мясо с зеленью", понятно: Бэримор и его люди. Может, и остальной экипаж…

– Что за гирлянды и шарики, сэр? – он недоуменно уставился на Грэйса.

Тот, казалось, совершенно забыл, о чем только что разговаривал.

–А? Гирлянды? – Грэйс потер бороду, выпятив подбородок. – Представь, вспарываешь брюхо, вытаскиваешь кишки, разматываешь и натягиваешь. Как гирлянды… А шарики… ну-у… тут есть варианты – что надуть получится. Обычно – легкие, или мочевой пузырь. Могут еще зверушек каких из кишок скрутить…

Тауэрса передернуло, к горлу подкатил ком, колени предательски ослабли и пришлось опереться на панель.

– А ремонт? – отдышавшись, пробормотал он, и с надеждой добавил: – Приберут за собой, да?

Наставник хохотнул. Но уж слишком недобро.

– Ага, приберут… И стены покрасят. В багровый.

– Что, и снаружи?!

– Ты же слышал, наружу не полезут. Капитан всегда держит слово.

– А… Гимн? – выдавил Тауэрс.

– Был когда-нибудь на море, майор? – задумчиво начал Грэйс. – Хотя, когда бы… Но фильмы-то точно смотрел! Видел, как стаи чаек кружат у берега? И кричат, и кричат… Вот, почти то же самое – все кричат, и кричат… Только люди. В агонии. Перед смертью.

Живое воображение молодого Тауэрса красочно рисовало картины "званого ужина". Лицо то бледнело, то зеленело, руки начали мелко дрожать. Но больше всего интересовало: если этот "детский утренник" – не как в "прошлый раз", как же было в тот пресловутый прошлый?

Любопытство подмывало спросить, но он сомневался, что хочет знать.

– Ну, ты как, майор? – расплылся в хитрой улыбке Грэйс. – Насчет, перекусить?

И в этот момент в общем канале связи сотней диких воплей грянул Гимн Амарны.

Я подставлял лицо живительной влаге, что неслась с потолка душевой кабины, смывая кровь и усталость. День выдался изнурительным. Абордаж военного фрегата на сверхсветовой – далеко не то же самое, что высадка на планету!

Прополоскал горло, сплюнул в мыльную шапку, что кружилась у ног.

"Сколько раз ее уже очищали и перерабатывали?.."

Вот, не об этом должен думать космический пехотинец! Но, черт побери, как избавиться от собственных мыслей?!

Пытаясь отвлечься, стал вспоминать "званый ужин". Вспомнил, как Джонс первым размозжил чью-то голову о переборку – багровые струи, вперемешку с мозгами, брызнули на серый металл. В месиве прилипли волосы и осколки черепа. Сержант поводил большим пальцем, оставляя инициалы. Отступил, оценивая свое "творение", и довольно хмыкнул. Рисунок никого не оставил равнодушным. Все улыбались, проходя мимо этого милого единорога. И зная Джонса, никто не заподозрил в неумелых каракулях лошадь с копьем в голове.

И в следующий миг, всем многообразием "оттенков смерти", грянул Гимн Амарны. Стрекот очередей и хлопки "вспышек" слились с дикими радостными криками и жуткими воплями ужаса и агонии… Считается, что космопехи не стонут… У Сынов Амарны стонут все! Сами Боги стонали бы, вздумай задержаться на пути 9-го Легиона! Перепонки рвались от грохочущего безумия.

В памяти всплыла умилительная сцена, как Коннор развешивал "гирлянду". Рядовой поскользнулся на растерзанном теле, взлетел вверх ногами и хрястнулся спиной о решетчатый пол. Глаза полезли из орбит от "выбитого духа", рот начал бессильно хватать воздух. Он завертелся, как уж на сковородке. А когда попытался встать, зацепился, рухнул лицом в окровавленные внутренности, и, решив, что его схватили, стал отмахиваться, не соображая, что происходит. Как следствие, запутался еще больше.

И вот он – спеленатый кишками, как смирительной рубашкой, перемазанный дерьмом, кровью, желчью и полупереваренной пищей, – поднимается с пола под дружный хохот взвода, а лицо довольное-довольное.

"Гирлянду", в итоге, он все же натянул…

– Хорошо погуляли, – в металлическую дробь "искусственного дождя" вплелся мелодичный женский голос.

Два упругих "холмика" уперлись мне в спину напряженными "вершинами", к горлу скользнули ладони.

Я развернулся в объятиях.

Серафина подняла лицо, наслаждаясь струями теплой воды, дождем падающей сверху через отверстия усеивающие потолок. Черные волосы быстро намокли. Ручейки бежали по острому подбородку, сплетаясь "косичкой". По изящной шее. Собирались в ямочках у ключиц, и вновь вырывались наружу, устремляясь к прижатой ко мне груди, и с завихрением уносясь в ложбинку.

Мои ладони осторожно зарылись в намокшие женские локоны, откидывая их назад, и освобождая взгляду вид несущегося с подбородка хрустального ручейка. Скользнули по шее на плечи, и пальцы обожгло прикосновением. Я почувствовал, как Серафина распалена, как напряглись маленькие "холмики", колющие ребра твердыми "вершинами". Ее левая нога обвилась вокруг моей – икры соприкоснулись, – неспешно заскользила вверх, щекоча бархатистой кожей. Нежная пятка уперлась в сгиб колена, нога замерла у моей поясницы; "угольная бабочка" влажно "поцарапал" бедро.

Она не открывала глаз, подставляя лицо "искусственному дождю", и чуть поворачивая то в одну, то в другую сторону. Но и обо мне не забывала. Ладони пробежали по плечам, царапая ноготками напряженные мускулы, двинулись по предплечьям, призывно подтягивая мои грубые руки к своей точеной талии. И те поддались, обхватили ее.

Губы потянулись к открытому женскому горлу, и горячее дыхание Серафины обожгло щеку. Даже теплая вода, казалась ледяной, по сравнению с жаром ее тела! Но несущиеся потоки, тут же остужали, не позволяя оторваться надолго.

Я стиснул поднятое к пояснице колено, пальцы пробежали по бедру, замерли. Другая ладонь скользнула по спине, нежно перебирая косточки позвонков. Серафина выгнулась, ноготки впились в мои плечи сильней; тяжелый вздох раздался над самым ухом. Я губами двинулся вниз по горлу, на ключицу, к напряженной груди, языком ловя теплые ручейки, омывающие изгибы "мраморного" тела. Женские пальцы шаркнули по моему затылку, крепче прижимая голову – я спиной ощутил, как влажная роса брызнула с "ежика" моих волос. И когда она потянулась, приподнимая бедра, "угольная бабочка" настойчиво защекотала живот; ладони впились в плечи острыми коготками.

Я подхватил, помогая взобраться, и Серафина обвила меня ногами, сомкнув лодыжки; отрывистое женское дыхание ворвалось в прикушенное, искалеченное ухо. Она осторожно примерилась, и в следующее мгновение резко опустила бедра, откидываясь назад – громкий стон, слетевший с приоткрытых губ, слился с шумом дробящихся под ногами капель.

Медленные и робкие движения стали набирать скорость и амплитуду. Струи душа бились о женскую грудь с твердыми розовыми "вершинами", разлетаясь в стороны. Дыхание с каждой секундой становилось все чаще, сердце колотилось все громче, все быстрей. Серафина отпустила мои плечи, раскинув руки. Правая ладонь скрипнула по влажной керамике, пальцы сомкнулись на металлической полочке для шампуня; левая – уперлась в матовое стекло двери душевой кабины, которое тут же опасно хрустнуло. Невысокие "холмики" вздрагивали, разбрызгивая воду, на животе проступили кубики напряженного пресса.

Я не отставал, ловко подстраиваясь под заданный темп. Пальцы чуть проскальзывали на влажной горячей коже, но крепко сжимали талию, помогая Серафине подниматься и с силой притягивая назад. "Угольная бабочка" билась в окаменевший живот все жестче, стоны рвались наружу сквозь закушенные губы с придыханием, становясь все громче, все выше.