– Царь-то, слышь? Нынче, стало быть, на охоту собирается. Фазанов стрелять.
– Ну-у?
– Вот тебе и ну! Только ты у меня смотри, чтобы молчок. Потому как секрет, понял?
– Слышь-ко, паря[37], – завозился другой стражник. А сам в затылке почёсывает с сомнением. – Снится мне нынче сон, будто кто-то железом по железу скребётся…
Только он успел это сказать, а старший стражник хвать его кулачищем в бок.
– Гляди! Да не туды смотришь…
И пальцем тычет, где дверь потайная нараспашку стоит. Открытая! Царская казна… Господи помилуй! Так и обмерли оба, ни кровинки в лице нету. То-то от царя им расправа будет.
– Караул… никак? – старшой шепчет.
– Ага, караул.
Да как оба в голос завопят:
– Караул! Кара-у-ул!!! Грабят! Царскую казну грабят! Караул!
По двору забегали, стараются. В медное било[38] что есть мочи колотят. Где-то на звоннице колокол им отозвался. За ним другой… И такой перезвон по Москве пошёл! К царёву терему со всех сторон охрана бежит, спотыкается.
– Измена! Измена! – орут.
Старуха тем временем ключи отыскала впотьмах и в дверь обратно сунулась. Да куда там, разве уйдёшь? Полон двор стражи, все вора ищут. Она назад.
А наверху, в царском тереме, ставни оконные, резные, растворились с треском, и сам царь по пояс высунулся. Грозно смотрит, молчит, только усы дёргаются от гнева. Вдруг исчез у себя в покоях – и снова в окне. Уже с ружьём. Бах-ба-бах! В небо… Все стражники разом на колени попадали, царю в ноги.
– Ну? Чего разорались? – царь их спрашивает.
Тут рыжий стражник возьми да и выскочи перед царём. И второй следом.
– Не погуби, царь-государь! Не сироти наших детушек!
Пётр рукой махнул.
– Дело говорите!
Оба так наперебой и запричитали:
– Казну, государь, ограбили!
– Нынче ночью…
– Слышу, скребётся кто-то… Железом по железу будто!
– Я за ними…
– Мы за ними… Мы!
– А темно, батюшко, было. Не угнались.
Пётр так глаза на них и выпучил. Усы торчком стоят.
– Казну? Опять! Воры! Вор-ры!!!
Никто и глазом не успел моргнуть, а царь уж на крыльцо выбежал с ружьём, в ботфортах[39]. На груди одна рубаха тонкая из голландского полотна с кружевами.
– Эх, пропали, паря!
Оба стражника царю в ноги бухнулись и лбы в землю, чтобы в очи государевы не глядеть.
– Встать! Собачьи дети… Проспали казну! А может, сами ограбили? Дар-рмоеды!
И ботфортом тяжёлым того, другого в зад, кулаком в шеи. Только звёзды из глаз посыпались.
– Головы поотшибаю!!!
С ружьём наперевес царь прямо к башне двинулся. Стражники с алебардами едва поспевают за ним. Только он ногу над порогом занёс, а из дверного проёма, из темноты ворона большая навстречу как вылетит. Чуть с ног царя не сшибла. И связка с ключами в клюве у ней, тяжёлая.
– Стой! Держи! Держи её! – закричал Пётр.
Заметалась ворона по двору как угорелая, а стражники с алебардами гоняться начали за вороной. Друг дружку с ног валят. Шапками в неё, проклятую, шибают. «Держи! Хватай её! – вопят. – Эх, косорукий!» Пометалась ворона, пометалась с перепугу и вверх давай забирать. Всё выше и выше. Кругами полетела. Её теперь и камнем не достать, не то что шапкой. Спохватился царь, что ружьё в руке держит, приклад – к плечу, да как бахнет в неё свинчаткой-катанкой[40]. Так ворону и шарахнуло в сторону. Пух, перья закружились, поплыли в воздухе. Но, видно, плохо зацепило проклятую. Каркнула со страху, ключи у ней из клюва и выпали. Да прямо царю Петру под ноги. Так без ключей и улетела.
– Карр! Карр! Карр…
Поднял царь связку и диву даётся. Ключи в той связке как есть все до одного поддельные. Осердился, глаза круглые сделались. Точь-в-точь пули свинцовые. И усы дёргаются.
– Гей, стража! Царского ключника сюда. С казначеем. Живо!
Стража со всех ног бросилась приказ исполнять. А царь, ожидаючи, из стороны в сторону ходит, ботфортами грохает. «Воры! Вор на воре! Мало им… в казну забрались!»
Никто подумать не успел, стража назад возвращается. Перепуганных казначея с ключником под белы руки к царю волочат. На обоих длинные ночные рубахи надеты. Видать, из постелей тёпленьких вынули. А на головах – высокие боярские шапки. Казначей толст и низок, звать казначея Фомой. Зато ключник худой, как дрын[41], и длинный, Ерёмой кличут. Повалили их стражники перед царём на колени. Пётр связку с ключами боярам под нос швырнул.
– Что за ключи? Откуда?
Голосище у царя зычный, будто гром загромыхал. Ерёма с Фомой запереглядывались, друг друга в бок тычут: кому ответ перед царём первому держать. Наконец, Ерёма осмелился. Вперёд на коленках выполз.
– Дозволь, государь, слово молвить? Тридцать зим и тридцать лет я – царский ключник. Верой-правдой тебе служу. А ключей таких мы с казначеем Фомой в глаза не видывали. Как Бог свят! Ни слухом ни духом.
Сказал так-то и на купола у церковки три раза лоб перекрестил. Очень в Бога верил Ерёма-ключник. А царь Пётр своё гремит:
– Ключи поддельные! От государевой казны!
– От казны, батюшко-государь, ключи у тебя хранятся. В царской спаленке, под подушкой. Окромя тебя, доступа к этим ключам никто во всём царстве не имеет.
Пётр с досады чернее тучи. Вперёд-назад ходит, топает.
– На севере, в Балтийском море, шведы засели. С юга хан крымский войной грозится. Турки бельмом в глазу. А здесь, возле престола российского, одни воры да мошенники! До казны добрались. Грабят!
Да делать, видно, нечего. Нет вора. И горло драть понапрасну ни к чему. Махнул рукой стражнику.
– Подай кафтан, дурак.
Принёс стражник царю кафтан, принёс ягдташ[42]. Конюхи коня серого в яблоках подводят. Обряжают[43] царя для охоты. Сел Пётр в седло и грозится:
– Правда ваша, бояре. Ключи у меня хранятся. Но ежели через три дня не сыщете вора, в яму посажу. Обоих.
Бояре так в голос и запричитали:
– Ох, ох! Грехи наши тяжкие! Не погуби, милостивец. Где ж нам вора тебе взять?
А Пётр и слушать не хочет.
– Замки все сменить. К воротам стражу приставить. С ружьями и саблями наголо.
Глянь, а царя уже и след простыл. Только грязь из-под копыт в стороны брызжет. Боярам все глаза залепило. Поднялся Фома с колен, грязь с бороды обирает.
– Уф! Пронесло, кажись. Куда это он?
Ерёма из-под руки вслед смотрит.
– Должно, на охоту.
Разогнали бояре всех стражников по местам, возле башни новые караулы выставили. С ружьями и саблями наголо, как царь велел. Потом отошли в сторонку и шепчутся промежду собой:
– Много ли унёс, Ерёма?
– Сорок шапок серебра.
– Серебра? Дурень… там золото в уголочке стояло, справа.
– Справа? Ты давеча говорил слева?!
– Справа.
– Нет, слева!
Озлился Ерёма, что Фома отпирается, да промеж глаз кулаком ему и угодил. Тузят бояре друг дружку почём зря, за бороды таскают. «Справа! Слева!» – кричат. Но одумались, видать.
– Стой! – завопил Ерёма. – А в яму хочешь? Слыхал, чего царь обещался?
– Уф! И то сказать…
– Надо, Фома, нам с тобой вора найти.
– Вора?.. Как это?
– Чужая шея, как известно, не болит, а? – а сам Фоме подмаргивает и ребром ладони по шее – стук. Будто топором рубит. – Дураков на свете пока хватает, сам знаешь.
Догадался Фома, куда Ерёма клонит. Загыгыкал.
– Ловко придумал! Гы-гы-гы!
На радостях бояре троекратно облобызались и в обнимку отправились к шинкарям[44] мёд пить.
2
Пётр весь день с утра в лесу охотился. Но не столько за зверьём гонялся, сколько думу думал: как бы ему это воровство да лихоимство в царстве-государстве избыть, а особливо московским людишкам, пакостливым, окорот сделать. Ох, не любил государь Пётр Алексеевич боярскую Москву за лукавство да за нечестие. Редко наезжал из-за этого.
