У Горошинки даже слёзы на глазах выступили. Старуха руками развела.

– Так нам его и угощать-то нечем.

А дед с печи своё ворчит:

– Он целую корову за раз сожрёт, не подавится!

Горошинка достала из-за пазухи скатерть-самобранку, на столе её раскатала и говорит:

– Гость к нам не с пустыми руками пришёл. С подарочком! Ну-ка, милая скатёрочка, угости нас и гостя нашего на славу! Гоп ля!

Глядят дед с бабкой и глазам не верят. От кушаний и напитков, от разносолов заморских стол ломится. А посреди стола – бочонок с медовухой! На бочонке так и написано: «Медовуха». И краник внизу, серебряный. Старуха руками всплеснула: «Ахти! Чуда-то какая!» Старик с печи быстренько слез, кочергу в угол сунул и тоже к столу.

– Ну и ну! Много я про эту скатёрочку слышал, а видеть не доводилось.

Обошёл вокруг стола. Название на бочонке по слогам разобрал: «Ме-до-ву-ха… Во как!» Кружку расписную под краник подставил и полную нацедил.

– Ну… с Богом! – Выпил, крякнул. И рот до ушей. – Так! Пора гостя к столу звать.

На двор вышел. А Людоед как сидел, так и сидит. Из стороны в сторону качается, мычит, как от зубной боли. Старик справа за спиной у него встал, покашливает.

– Кхе, кхе! Ты уж, гостюшка… гм… дорогой, не изволь сердиться на нас, стариков. Мы ж это, самое… не со зла. С испугу это…

Старуха с другого боку заходит. С опаской, правда.

– Просим тебя в дом пожаловать. В тесноте хотя, да не в обиде. Не обессудь, гость милый.

Мычит Людоед, башкой мотает. Не поддаётся на уговоры. Очередь за Горошинкой уговаривать. Она его по руке погладила, за усы подёргала.

– Ну, хватит капризничать. Пошли уже…

А тот в голос ревёт:

– Всё равно никто дружить со мной не захочет. Зря людей пугаю!

– Прежде чем дружить, миленький, надо познакомиться для начала. С дедушкой, с бабушкой медку попить.

– О! Внучка дело говорит! Пошли давай… не сиди тут.

Насилу уговорили. Поднялся Людоед и за хозяевами следом в избу плетётся. Наконец, по лавкам вокруг стола расселись, а Людоеда пришлось прямо на пол посадить, на кошму[34]. И всё равно башка у него выше всех торчит. Старик, весёлый уже, медовуху в кружки разливает. Самая большая, с полведра которая, Людоеду досталась. Самая маленькая, с напёрсток – Горошинке. Встал старик. Сам к гостю обращается:

– Давай за знакомство, добрый человек!

– И за дружбу! – Горошинка поддакивает.

– Бывайте здоровы все. Чтобы всё хорошо у вас было, в достатке чтобы жили, – старуха приговаривает.

Выпили. Крякнули. Плотно закусили. А Горошинка жалейку в руки взяла, да как заиграет… Ноги сами в пляс просятся. Кружки расписные, и те на столе заподпрыгивали. Старик со старухой из-за стола выскочили и давай коленца по избе вытанцовывать. Смотрел Людоед, смотрел на них и – тоже в пляс пошёл. Старик вокруг гостя мухой носится, свистит, гикает, куда и хворь подевалась? Старуха платочком взмахивает, каблуками выстукивает. Такой топоток стоит… вот-вот избу по брёвнышку раскатят.

А как наплясались досыта, снова все за стол. И так до самого утра. Старик с гостем и вовсе в обнимку сидят, песни поют, наговориться не могут…

Я на том пиру тоже был, мёд-пиво пил, по усам текло, а вот чё дальше было? Хоть убей, не помню. Лучше не спрашивайте!

Давно это было, в старину ещё. Злое Лихо с Горем пополам бродили-бродили по белу свету, а как лето красное на убыль пошло, они решили на Москве – в первопрестольной – зазимовать. Вот тогда всё и произошло, о чём в сказке сказывается…

Ночи о ту пору уже длинные стояли, тёмные. Вокруг царских покоев – крепостные стены с двойными зубцами, а на царском высоком крыльце стража храпит. С алебардами[35] наготове. Факелы над головами шипят, вход освещают. Ни одна мышь не проскользнёт. Тишина кругом. И вдруг…

– Карр!

Ворона где-то крыльями схлопала и на башню, похоже, уселась. Посидела, посидела и – вниз, к царскому крыльцу прямёхонько… у стражников чуть шапки с голов не посшибала. Грянулась ворона о землю и уже на ворону не похожа стала. Старухой обернулась. Лохмотья на ней чёрные, драные, будто перья торчат. Сама горбатенькая, росточком не вышла. А в глазах огоньки, злые, зелёные, туда-сюда бегают.

– Карр… Кхе-кхе!

Покружилась старая на месте, пробормотала чего-то и к стражникам бочком, бочком крадётся. В лицо заглянула тому, другому, а их двое тут было. Клюкой в бок потыкала, ни один даже не пошевелился. Храпят, как храпели, но алебарды наготове держат. Отошла старуха в сторону, пальцы в рот, да как свистнет. Вроде и не шибко, а далеко слыхать посвист разбойничий. Сама в тень утянулась, подальше от свету. Немного не прошло, а из-за угла ещё две фигуры появились. На свист. Один худой, длинный. Другой толстый и короткий. Крадутся мимо стражников, ноги вверх задирают, чтобы помягче ступать. Оба в долгополых кафтанах, на головах шапки высокие, вроде на боярские похожи.

Возле башни сошлись все трое. А в башне в той внизу дверь потайная имелась, низкая, из железа кована. Замки на ней пудовыми гирями намертво повисли. Схватил худой старуху за лохмотья и прошипел на ухо:

– Ключи принесла?

– Ключи, ключи… – заворчала ведьма. А сама связку ключей с пояса сняла и бряк худому в руки. Толстый тоже в ключи вцепился и к себе тянет.

– Дай сюды!

Рвут они связку друг у дружки, ногами пинаются, рычат. Того и гляди, стражников на крыльце перебудят. Осерчала старуха на обоих, клюкой замахнулась:

– Тсс! Я вас ужо…

Однако толстый одолел подельщика, вырвал у него ключи и на свет разглядывает. Щупает.

– Точь-в-точь как у царя под подушкой. Гы-гы-гы!

– Цыть! Отпирайте двери… Живо!

Слышно, как они ключами брякают, в замках проворачивают. Потом дверь кованая заскрежетала. И петли ржавые, скрипучие взвизгнули, будто свинью режут по заморозку. Зашевелилась стража на крыльце, вот-вот пробудятся. Грабители со страху за дверь присели, чуть дышат… Но пронесло как будто. Озлился толстый. Ключами замахивается.

– Петли-то не смазал, дурень!

– Я тебе смажу счас! – огрызнулся худой.

Едва опять они не сцепились, но вовремя одумались. Отворили одни двери, вторые, третьи, а там и до царских подвалов рукой подать. Немного не прошло – назад идут, да не пустые. У обоих на спине по увесистому мешку. От тяжести такой глаза на лоб лезут, и ноги дугой выворачивает. Пробрались мимо стражи и – за угол, в темноте растворились. Но тоже не долго. Глядь, с пустыми мешками возвращаются. А старуха им клюкой из дверей грозит, поторапливает. Только, значит, добрались они до башни, как с железной спицы над теремом, где царская опочиваленка, петух заорал:

– Ку-ка-ре-куу!!!

Будто из пушки над ухом выпалил. Грабители так на карачки и повалились со страху. Поползли кто куда, в разные стороны. Они ползут, а старуха их за полы кафтанов хватает да клюкой по спинам охаживает.

– Стой! Куды?! Запереть, дурни… ключи позабыли. Ключи! Стой!

А петух опять зорю со спицы кличет:

– Ку-ка-ре-куу!!!

На крыльце стража зашевелилась. Просыпаются. Заметалась старуха по двору – помощников след простыл, ключи побросали и двери незаперты оставили. Так сдуру сама в дверь и влетела за ключами. Старший охранник, рыжий весь, в конопле, наконец, проснулся. Красну шапку на голове поправил, позёвывает.

– Эй! Слышь? – и товарища толк ногой.

– Ты чаво? Апчхи!

– Чаво, чаво! Не знаешь ты ничаво.

– А чаво? Чаво знать-то?

– Не знаешь, хы! А туда же…

Покочевряжился[36] рыжий стражник, поважничал, а самому невтерпёж. С вечера ещё ничего было, сам вроде как при государевой тайне поставлен, а уж наутро ну никак себя за язык не удержишь. Даром что секрет большой доверен. Покряхтел старшой, покряхтел, да и говорит: