Давно уже заметил Сергей Федорович особенность коллеги: в одном месте он монархист, в другом — парламентский демократ, в третьем — друг советской власти. Чего не скажешь о самом Платонове.

Его, платоновская, позиция, не раз декларируемая, не раз подтвержденная в научных и публицистических спорах и с академической кафедры, и в дружеских компаниях — была одна: государственный порядок, крепкая власть, единство и суверенитет страны. Единство в том числе и историческое, связь новой истории России с ее тысячелетним прошлым. И здесь оппонентом его был не Тарле, а «красный» академик Покровский, для которого история — это классовая борьба, от Александра Невского до Керенского, где русское национальное растворяется в интернациональном.

Получается, что школа Покровского против школы Платонова?

И Покровский, что был главой Центрархива, в котором служил Тарле, двинул предложение: проверить организацию архивного дела в Академии наук. Предложение это плачевно обернулось для Платонова и Тарле.

Оба оказались в следственной тюрьме. По статусу академиков уважили — определили каждого в одиночную камеру. Сидя на нарах, Платонов все больше предается размышлениям о силах политики, исторических параллелях, трагедии исторических персонажей и своей персоны тоже.

А что делает Тарле в одиночке? После недолгих размышлений он действует. Уже после первых допросов затребовал бумагу и пишет заявление на имя начальника секретно-оперативного управления Ленинградского ОГПУ С.Г. Жупахина:

«Уважаемый Сергей Георгиевич! Я желал бы дать дополнительные ответы на поставленные вопросы и вполне принимаю Вашу формулировку по первому вопросу. Сверх того, хотел бы дополнить одно из моих прежних показаний. Очень обяжете, если сегодня вызовите на допрос». И подпись — «академик», обязательно «академик», Тарле1.

Его вызывали, слушали, оформляли показания. А потом, как и другим, предъявили обвинение: «активно участвовал в создании контрреволюционной монархической организации, ставившей своей целью свержение советской власти и установление в СССР конституционно-монархического строя путем склонения иностранных государств к вооруженному вмешательству в дела СССР, руководил и участвовал в организованных организацией нелегальных кружках контрреволюционно настроенной интеллигенции и лично вел переговоры с представителями внешней политики иностранных государств с целью склонения их к разрыву дипломатических отношений с СССР и интервенции»2.

После такого обвинения, только — к стенке. Но Тарле борется. Он сотрудничает со следствием, помогает чекистам «доказать» эту убийственную версию о создании контрреволюционной организации, что намеревалась свергнуть советскую власть.

«Организация, насколько я могу судить, зародилась в 1926 г., собирались у Платонова, бывали Рождественский, Лихачев, Богословский, Андреев, Васенко, потом Измайлов. Разговор шел на общественно-политические и на университетско-академические темы… Своими мыслями и предположениями члены организации делились непосредственно с Платоновым, который вообще не любил собраний, обсуждений и т.п., а всегда и во всех положениях, не только в данном случае, любил действовать келейно, с глазу на глаз, путем отдельных своих разговоров с отдельными людьми. Это — интриган и по натуре, и по всем ухваткам… Привлекши меня, Платонов спешил, где было нужно, впихнуть мое имя. Я спешу прибавить, что, говоря это, нисколько не желаю умалить свою вину, что я позволил себя привлечь людям, с которыми и по настроениям, и по симпатиям, и по всему прошлому ровно ничего общего не имел. Правда, за последний год я стал очень отходить от них, некоторые (Рождественский, Измайлов) стали мне определенно противны, с самим Платоновым я виделся очень редко и, конечно, я бы ушел от них вовсе»3.

Тянет к стенке он Платонова, и коллег своих тянет.

А следователи недовольны: ничего новенького, подтверждаете уже известные факты от других. Хитрите, Евгений Викторович! Ведь вы же помочь хотели.

Снова хватается за перо. Пишет все тому же Жупахину.

«Глубокоуважаемый Сергей Георгиевич! Я в полном смысле потрясен тем, что Вы поняли мои слова так, что я только “подтверждаю” чужие показания! Я хотел сказать, что мои показания подтверждаются по существу другими. И я ведь тотчас же поправился и разъяснил. И на другой день, когда снова приехали оба начальника, снова категорически повторил, что мои показания совершенно самостоятельны и ни от каких других показаний независимы. Но если хоть невольно, каким-нибудь неловким построением фразы, я возбудил Ваше неудовольствие, — простите, это значит вышло совершенно помимо моей воли и намерения»4.

Но это все эмоции, переживания тонкой души. А следователи в догадках: даст Тарле новый сюжет для дела академиков, или нет? Опять начнет интеллигентским многословием очищать душу?

Но Тарле дает, он ведь понимает, что от него хотят. Он заявляет о существовании в контрреволюционной организации военной группы, готовившей вооруженное восстание. В этой группе — бывшие офицеры, один из них зять Платонова. Тарле называет их поименно, ибо он их знал, так как они работали вместе с ним в библиотеке Академии наук, в архиве.

В его деле его собственноручные показания:

«Относительно вооружения организации я узнал от Платонова и Измайлова лично. Они рассказывали мне, что оружие прибудет из Германии, когда оно понадобится. Переговоры об этом вел Платонов с Отто Гетчем. Имелось в виду, что оружие будет доставлено в Ленинград морем и будет храниться в Ленинграде, Москве и провинциальных городах с расчетом, чтобы в случае вооруженного восстания могли бы произойти выступления одновременно в нескольких пунктах»5.

Складно излагает академик-историк. Когда в деле появляется легенда о вооруженном восстании, дело явно скатывается к тому, чтобы подвести участников его к высшей мере «социальной защиты» — расстрелу. Тут уже Тарле не только тянет коллег своих к стенке, он их прям-таки толкает к ней под зрачок ружейного ствола.

Но чекистские следователи удовлетворены. Такой материал! Академик, можно сказать, спас дело. А каким вдохновением дышит следственное заключение?!

Чувствуя настроение этих архитекторов дела, Тарле вновь требует бумагу и чернила. Из-под его пера появляется удивительный документ в свою защиту. Он обращает внимание начальника 4-го отделения секретно-политического отдела Стромина на необходимость государственного подхода в определении вины его. Мотив его заявления прочитывается сразу. Подумайте, товарищи следователи, что полезнее для государства — убийство меня или дарование мне жизни, чтобы я своим талантом историка послужил стране и советской власти, поставил историю на службу государству и воспитанию людей.

Он пишет:

«Ведь там, где окончательно будет решаться моя участь, — меня не будет, и единственными моими защитниками будут — если захотят что-либо привести в мою защиту — мои следователи. Обращаясь к вам… я и хочу уточнить некоторые факты, которыми воспользоваться Вам подскажет, может быть, чувство беспристрастия и справедливости. Подводя, перед лицом своей совести, мысленный итог тому, что я делал, я вижу ясно одно: в то самое время, как по непростительной слабости, по совершенно ошибочному несерьезному отношению к платоновской организации — я позволил себя впутать в это дело, дал возможность эксплуатировать свое имя, словом, — делал то, что, правда, не только не имело, но и не могло иметь, к счастью, никаких реальных последствий (по глубокому моему убеждению, тогда же выражавшемуся), но в чем я горько и глубоко раскаиваюсь, — в это самое время я был главным действующим лицом нескольких выступлений, имевших определенный политический характер и шедших всегда и всецело на пользу советской власти. И это были уж не разговоры, но акты, поступки — и притом такие, какие, кроме меня, едва ли кто-нибудь мог выполнить, по целому ряду условий; причем правильную оценку значения этих выступлений дали наиболее квалифицированные представители самой же советской власти. Напомню и уточню факты»6.