Настойчивость, с которой американцы осваивали Сибирь при Колчаке, поражала. Они давили рекламой своих товаров, которые предлагали. Но, главное, они предлагали экономическую помощь, завозили оборудование и начинали строить фабрики и небольшие предприятия. Но взамен они требовали сырья из России, добросовестной работы сибирских мужиков по добыче угля, по вырубке леса, по выращиванию льна. Они составили план экономического освоения Сибири и Дальнего Востока. И в этом их поддерживала торговая и промышленная буржуазия Сибири — опора Колчака. План американцев поддерживала и эсеро-меньшевистская пресса, где выделялась «Сибирская речь». В этой газете трудился «баян Колчака» некто Жардецкий — звезда журналистской Сибири.

А у Устрялова в его Российском бюро печати было заметно перо некоего Лунина. Писал он жестко, калено, без придыханий и восклицаний, бил словом наотмашь. Взгляды его были неуловимы: непримирим к красным, но и белых не боготворил. Однажды он принес Устрялову статью, в которой излагал случай на железной дороге. Излагал так, что случай из рядового под его пером превратился в типичный и громкий.

Американская компания, что поставляла мануфактуру и оборудование для фабрик, уговорила отдел военных перевозок Колчака дать ей вне очереди дополнительные вагоны и паровозы. Уговорила, конечно, за взятку. И паровозы, что должны были везти на фронт снаряжение и боеприпасы, повезли башмаки и туфли, банки со сгущенкой и оборудование для фабрики обуви в Иркутске.

Устрялов попросил сделать особый акцент на том, как союз российского и американского бизнеса в поисках своей выгоды мешает воевать с красными, предает интересы России. Даже еще не отвоеванные от большевиков территории бизнес уже запродает американцам.

Лунин акцент сделал, и статья увидела свет. Злобин позвонил через пару часов после выхода газеты. До этого он имел разговор с американским консулом Гаррисом. Американец был очень недоволен. И тон его был господский. Это могло звучать так:

— Вы зачем позволяете вашим журналистам нас ссорить? Вы не контролируете ситуацию. Не забывайте, зачем мы здесь.

В этот момент Злобин почувствовал себя не начальником контрразведки, а подчиненным, которому указали на его ошибку.

Пережитое унижение отразилось и на разговоре с Устряловым.

— Зачем вы это напечатали? Ведь Америка — наш союзник. Вы хотите поссорить наши правительства? — говорил он, наверное, словами Гарриса.

— Мы что, уже продали нашу независимость и суверенность? — возражал Устрялов.

— Вы не забывайте, что относительно большевиков — мы независимы, но относительно Америки независимость наша поддерживается американским долларом и их товарами. Хотите, господин профессор, жизни не под большевиками, давайте строить отношения с союзниками к обоюдной выгоде.

— Но не продажей же наших интересов, прежде всего военных, не кровью же наших солдат?!

— Дорогой профессор, позвольте вам сказать: или мы одолеем красную заразу, пусть с помощью японцев или американцев, лучше тех и других, либо сохраним нашу независимость на три месяца. Шире смотреть нужно, профессор.

Таким мог быть этот разговор, судя по настроениям, царившим тогда среди некоторых военных и интеллигентов.

По крайней мере, такой разговор Злобин не мог считать обыденным. Вот почему после некоторых размышлений он распорядился завести дело агентурной разработки на Устрялова.

Через два года полковник будет торговать агентурными делами, сначала в Харбине, потом в Париже. Как полковник Тихий из булгаковского «Бега». Было ли там дело Устрялова — вопрос открытый до сих пор.

Но тогда Устрялову и Лунину полковник ответил пером Жардецкого. По наущению контрразведки в «Сибирской речи» появились публикации о безусловной необходимости помощи союзников, носящей столь глубокий характер, что режим Колчака набирает мощь не только в военном деле, но и в экономике, транспорте и финансах. В ообщем, Россия и Америка будут прирастать Сибирью.

Омск, конец мая 1919 года. Колчак потребовал усилить агитационный нажим. Как все по-русски. Сразу все забегали — в неделю отпечатали очередной миллион листовок, поставив на уши типографии. Следующая неделя — еще миллион. Все для фронта. Еще и брошюры отпечатали. Лихо развернулись.

Хуже с информацией, что идет через телеграфные агентства. Малоуправляемы они, нет хозяйской руки. Вот теперь назрел конфликт: кто будет владеть агентствами? Устрялов предлагает отдать их в ведение Русского общественного бюро печати. Но военные и партия эсеров против. Военные — по стратегическим соображениям, эсеры — по политическим. Они считают, что за Устряловым — кадеты, и потому они подгонят общественное мнение под себя. Спор выиграл Устрялов. В правительстве посчитали, что агентства — все же пропагандистские органы, а пропаганда у Устрялова получается хорошо.

Измотанный, но довольный пришел домой. Поздний ужин. Сон накатывает, а еще часок посидеть придется — надо закончить статью. Обещал. Чисто профессорская обязательность.

В июле 1919 года военное счастье оставляет Колчака. Большевики наступают, взяли Уфу. Они устремлены за Урал, в Сибирь.

Но все же, может, пропаганда поднимет дух армии? Вот уже открылись агитационные курсы при штабе Верховного командующего, своего рода стратегический резерв пропаганды. Устрялов читает вступительные и установочные лекции. И в те же дни пишет в дневнике: «Беседовал со слушателями. Ощущается в них — даже у них! — состояние недовольства властью, полуоппозиции. Ужасно санитарное состояние армии, до 70 % тифозных, полное отчуждение от начальства, бурбонство. Нет доверия к власти даже у тех, кто заведомо — враг большевиков. Армия голодна, гола, мужики перепороты — трудно агитировать при таких условиях».

Даже сегодня, читая эти строки, можно почувствовать смятение в душе профессора. Смятение в душе и бессилие пропаганды. Где же обрести так желаемую устойчивость?

И является ему Москва: «Все более и более заманчивою представляется Москва, хотя бы даже и большевистская, — пишет он. — С тоскливой, но сладкой грустью вспоминаются ее улицы, дома, былые дни жизни в ней, и тянет туда, тянет все чаще и все сильней. И Калуга представляется, милая, родная… Доведется ли вас увидеть, славные, любимые?»

В октябре задышалось полегче. Наконец-то удалось организовать выпуск своей газеты — «Русское дело». Издание Русского бюро печати. Устрялов заказывает и редактирует статьи, пишет свои. Редакционная суета, нервотрепка. Но они дают какую-то устойчивость жизни. Пусть трещит фронт, шатается тыл, но газета выходит. И жизнь обретает очередной смысл. Выходит слово. Тексты, сверстанные на полосе с рисунками и фотографиями, увенчанные логотипом «Русское дело», — это непередаваемое чувство для редактора, для профессора.

Но в том же месяце фронт разваливается основательно. Колчаковское войско, пробитое красными клиньями с севера и с юга, отступает. Падение Омска неминуемо. Устрялов понимает, час настал — нужно бежать. Бежать в очередной раз. Теперь в Иркутск. Туда уже едет Совет министров.

«Ну что же, спасся в Москве, в Перми. И вот еще одно искушение судьбы», — это уже из дневника за день до отъезда 1 ноября 1919 года. А 18 ноября он уже — в Иркутске.

А как же идея, то есть знамя, с которым он шел в очередное отступление? Идея была, но полинявшая. Это были строки из стихотворения поэта конца ХIХ века Владимира Соловьева «Белые колокольчики». Они цепляли своей ритмикой, которая заставляла повторять эти строки вновь и вновь. Пусть не вслух, пусть про себя, но, по крайней мере, их повторение делало отступление осмысленным, идейным и романтично-печальным. Строки про уходящую идею.